"Огнём и мечом". Свидетельствуют летописи.

"Огнём и мечом". Свидетельствуют летописи. Свидетельствует археология. Свидетельствует византийский топарх. Свидетельствуют народные предания. Участь богоотступника. За что "окаяли" Святополка? Всеслав Чародей. "Мятежи волхвов" — правда и клевета. Муромские святогоны. Последствия: два предания об отроках. "Земли незнаемые". Восемь веков, отнятые у империи. Странное "уважение" единоверцев. Постскриптум Аль Марвази

Сейчас о долгом и кровавом пути новой веры по Русской земле вспоминать не модно. Сейчас в моде другие авторы — кто возносит Владимира за великую мудрость, из-за которой принятие христианства не сопровождалось-де "социальными потрясениями", ознаменовавшими принятие христианства в Польше, Венгрии, Скандинавии.
Кто утверждает, что уже время сына крестителя, Ярослава, было "временем очевидного расцвета христианства" на Руси.
Тем, кто осмеливается вспоминать про "огонь и меч" киевских дружин, суровые бородатые (и не очень) публицисты пеняют за "клевету на церковь", за "повторение задов советского агитпропа" и так далее.
Я не называю ничьих фамилий, интересующийся темой читатель сам назовёт не одну и не две, да и не в фамилиях дело, право слово, не в отдельных личностях — в настроении, в моде, в "атмосфере", как говаривал Г.К. Честертон.
Между тем, задолго до октябрьского переворота писали о насильственном характере крещения и не какие-нибудь воинствующие безбожники или профессиональные революционеры, а церковные историки, зачастую сами из числа архипастырей.
"Не все, принявшие тогда у нас святую веру, приняли ее по любви, некоторые — только по страху к повелевшему" (архиепископ Макарий, "История русской церкви", СПб., 1868, С. 27).
"Не желавших креститься было весьма много в Киеве, так и вообще по всей Руси.(…) Всякое правдоподобие (блаженные времена, когда исследование считалось не с "линией партии" или "историографической традицией", но с правдоподобием" — Л.П.) требует предположить, что было некоторое, а может быть, и немалое количество таких, которые остались глухи к проповеди и в глазах которых князь и бояре были отступниками от святоотеческой веры.
Одни из таких людей могли быть заставлены повиноваться угрозами или даже прямо силой, а другие, вероятно, не были заставляемы никакими средствами или искали спасения в бегстве, или сделались, так сказать, языческими мучениками" (Е.Е. Голубинский, "История русской церкви", т. 1, ч. 1. М., 1901. С. 168-169).
Но ярче всего сказал об этом автор статьи "Политическая и общественная деятельность высших представителей русской церкви (X-XV вв.)" в церковном журнале "Звонарь", № 8, 1907 года:
"Язычество было ещё сильно, оно не отжило ещё своего времени у нас на Руси, оно сопротивлялось введению христианства; поэтому правительство принимает насильственные меры в деле распространения христианства, прибегает к огню и мечу с целью внедрения евангельского учения в сердца язычников. И служители Христовы не вооружаются против таких средств, напротив, они их оправдывают и на трупах воздвигают крест Христов".
Не знаю, так ли плохо, что имя автора статьи осталось неизвестным. В противном случае, не миновать бы ему нынче обвинений в "клевете", "атеистической пропаганде", а может быть, и "жидомасонстве".
Мы видим, что сторонники "мирного" крещения Руси неправы, по крайней мере, в одном — "огонь и меч" — не выдумка советских безбожников, не социальный заказ атеистического государства.
Скорее уж в советские и последующие времена церковные авторы старательно затушёвывали в истории своей церкви всё, мешавшее созданию выгодного образа "кроткой невинной страдалицы", а не иллюстрации к русской пословице "чем аукнется…". Или, если угодно, евангельской истине: "какою мерою мерите, таковой и вам отмерено будет".
Источники, однако, говорят не в их пользу. Даже в Киеве, по словам младшего современника крестителя Илариона (митрополита, кажется, трудно заподозрить в симпатии к язычеству), "аще кто не любовию, но страхом повелевшего крещахуся, понеже бе благоверие его со властью сопряжено".
За пределами стольного града события разворачивались несколько по-иному. После крещения, по свидетельству летописи, "весьма умножились разбои".
И "разбои" эти были таковы, что к Владимиру с требованием введения смертной казни обратились отчего-то не бояре, не дружина, не "градские старцы", а епископы. Владимир отвечал с издевательским смирением: "Боюсь греха".
Во всяком случае, лично мне трудно усмотреть в этом ответе что-либо кроме злой насмешки — не мог современник не знать, как мало "боятся греха" душегубства "святые государи" богоспасаемой Византии.
Чего стоил один только шурин Владимира, в честь которого тот принял крестное имя Василий, император Василий II, вошедший в историю под звучным прозвищем Болгаробойцы.
Он устроил посреди града святого равноапостольного Константина на ипподроме кровавую потеху столичной черни, казнив в честь триумфа над единоверцами-болгарами 48 тысяч пленных.
Он, во время похода на Грузию, объявил награду за грузинские головы и складывал жуткие трофеи, в неисчислимом множестве натащенные наёмниками, в пирамиды по сторонам дороги, которой шло по православной стране православное воинство, на полтысячи лет предвосхитив азиата Тимура.
Кто-то может сказать — мол, на войне, как на войне. Придётся обратиться к семейным обычаям свояков крестителя.
Сам Василий пришёл к власти, отравив в сговоре со своим тёзкой, главой придворных евнухов, своего отчима Иоанна Цимисхия. Вслед за Иоанном юный государь отправил чересчур ушлого скопца — на всякий случай.
Впрочем, и сам Иоанн мало походил на невинно убиенного праведника — к власти он пришёл, зарезав в дворцовой спальне предыдущего отчима Василия, своего двоюродного брата Никифора Фоку.
Когда Иоанна помазывали на царство, окоченевшее тело его невезучего родича валялось на заднем дворе, в грязи и снегу.
В убийстве Фоки приняла посильное участие матушка Василия, Феофано, имевшая в таких делах некоторый опыт — незадолго до того она расчистила трон для самого Фоки, отравив отца Василия, Романа II — муж, пристрастившийся с подачи дружков к противоестественным порокам, стал пренебрегать ласками пылкой жёнушки.
Впрочем, был ли он отцом Василия, дело тёмное — императрица, извлечённая когда-то будущим мужем из портового кабака, в строгой нравственности современниками замечена не была, а Василий вырос совершенно не похожим не только на Романа — на византийца вообще.
Современники описывали белокурого атлета с ледяным взором синих глаз, с буйным, необузданным нравом. Поневоле вспоминается, что месяцев за девять до рождения Василия в Константинополе побывала русская княгиня Ольга с многочисленной, в том числе мужской, свитой.
Тогда ещё был жив дед Василия, знаменитый Константин Багрянородный, вскоре отравленный собственным сыном и снохой…
"Боюсь греха"?!
Вся эта кровавая "Санта-Барбара" была прилежно и без особых эвфемизмов описана придворным летописцем Львом Диаконом. Более того, в соседней Болгарии она стала основой для первого болгарского бестселлера "Повесть о злой жене" (в виду имелась, разумеется, матушка Василия).
Так что, не знать о родниковой чистоте и свежести источника "истинной" веры, от которого причастился, Владимир, надо думать, просто не мог.
Не будучи отважным воителем или талантливым полководцем, он, тем не менее, был неглуп, жесток и решителен, его войска приняли участие в подавлении мятежа Варды Фоки в Византийской империи, так что, никаких иллюзий по поводу места "христианской кротости" в управлении государством у крестителя Руси тоже не могло быть.
И иди речь о "просто разбойниках", Владимир не стал бы дожидаться вмешательства епископов. Упоминание о них показывает, что "разбои", "весьма умножившиеся" после крещения, задевали прежде всего интересы церкви.
Я, мягко говоря, не сторонник распространившейся в последнее время моды на охоту за "цитатами" из библии в "Повести временных лет" и других памятниках русского Средневековья.
Но просто невозможно не заметить, что повествование о крещении Руси ими действительно перенасыщено. Зачастую цитируется "Книга книг" более чем рискованно — так, про поругание кумира Перуна, который протащили, колотя палками, по Боричеву взвозу и бросили в Днепр, сказано: "Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем".
А ведь это слова Евангелия, и не о ком-то, а о Христе, которого вели по улицам Иерусалима, колотя палками, римские легионеры. Параллель, согласитесь, не совсем благочестивая.
Так вот, в Евангелии от Иоанна сказано — "все, сколько их ни приходило передо Мною, суть воры и разбойники; но овцы не послушали их" (Ин. 10:8).
Разбойники — это те, кто был "перед" Христом, прежние учителя и наставники, прежние духовные отцы, которых не должно слушать "овцам" Христовым.
В одном из средневековых поучений против язычества языческие Боги — Троян, Хоре, Перун — как раз и определены, как "не добрые люди суть, но разбойницы".
Вот, какие "разбои" умножились после крещения Руси. Вот, кого призывали пытать и казнить кроткие служители милосердного Христа — тех, кто не желал отрекаться от отчих Богов, тех, кто словом или с оружием в руках защищал Веру пращуров.
Много веков спустя "Слово о посте великом" перечисляет "пагубные, господом ненавидимые и святыми проклятые" вещи: "разбой, чародейство, волхвование, наузоношение (ношение языческих оберегов), кощун (мифов) бесовских пение и плясание (ритуальные пляски)".
Именно так, кстати, сообщение летописи понимал выдающийся русский историк С.М. Соловьёв: "Можно думать, что разбойники умножились вследствие бегства тех закоренелых язычников, которые не хотели принимать христианства; разумеется, они должны были бежать в отдалённые леса и жить за счёт враждебного им общества".
Ну, с последним заключением Сергей Михайлович погорячился — из-за собственной убеждённости в "убогости и бесцветности" русского язычества, его неспособности противостоять христианству (в то время, впрочем, модной).
Мы с вами ещё увидим, читатель, что язычники отнюдь не таились в "отдалённых лесах" от "враждебного им общества" — ещё век спустя после "крещения" не какие-то простые "язычники", а волхвы объявлялись в крупных городах.
"Общество" же никакой "враждебностью" к ним не пылало и либо с интересом внимало им (Киев), либо и вовсе охотно шло за ними (Новгород и Верхнее Поволжье).
Кстати, снова отметим — о сопротивлении крещению и насильственных мерах введения новой веры говорит отнюдь не советский присяжный атеист, а солидный дореволюционный историк православной Российской империи.
Епископы, само собой, княжеской иронии предпочли не расслышать и отвечали вполне серьёзно: "Ты поставлен от бога на казнь злым, а добрым на милость. Подобает тебе казнить разбойников и пытать".
Владимир, как свидетельствует летопись, внял наставлению епископов. Вот, что пишет о крещении русских земель Игорь Яковлевич Шроянов:
"Распространение христианства за пределами Киевской земли прослеживается по историческим источникам фрагментарно и с большим трудом. Особенно скупы на рассказы о крещении подчинённых Киеву земель летописцы. Их молчание понятно: летописатели — люди, как правило, духовного звания, старались не говорить о тёмных сторонах христианизации Руси, а светлых было мало".
Можно заметить, что о второй, после крещения, половине правления Владимира мы вообще знаем очень мало. Летописи почему-то молчат и убедительнее всего это молчание объясняют приведённые только что слова И.Я. Фроянова.
Однако кое-что всё же дошло до нас — в очень поздних списках, но дошло. Речь прежде всего о летописи, известной, как Иоакимовская. Она сохранилась только в пересказе В.Н. Татищева.
Согласно этой летописи, "уговаривать" креститься новгородцев прибыл дядя крестителя Руси, наш старый знакомец Добрыня Хазарин (кроме имени, повторяю, ничего общего с былинным витязем не имевший) и некий Путята. С ними прибыл и епископ Иоаким Корсунянин.
Вместе с крестителями — для пущей убедительности словес о "мире и любви" — прибыло немалое войско из киевской дружины и ростовчан. Последних в особой ревности к христианской вере заподозрить нелегко.
Позже мы увидим, сколь упорны будут жители Ростова Великого в отрицании новой религии. Дело тут в другом — Ростов в конце X века был колонией Новгорода, пригородом, как тогда это называли.
Боюсь, что Добрыня Хазарин едва ли не впервые в истории Руси сыграл на пресловутой тяге к свободе — лучшем орудии поработителей.
Новгородцы на вече клялись не пускать крестителей в город. Разметали Великий мост через Волхов, отрезав сторону с городским детинцем, позднее нареченную Софийской, от плохо укрепленного Славенского конца, над которым нависала княжеская крепость Рюриково городище, сразу же распахнувшая ворота княжьему войску.
К остаткам моста подкатили две метательные машины — "пороки", как их тогда называли на Руси. Добрыня увещевал и грозил карами, но для новгородцев, видно, слово верховного жреца словен, Богомила Соловья, воспрещавшего им покоряться, звучало громче голоса дядьки князя-отступника.
На захваченной пришельцами стороне Новгорода крестили несколько сот человек (выше летописец со средневековым простодушием поясняет, как именно крестили: "людие невернии вельми о том скорбяху и роптаху, но отрицатися воев ради не смеяху").
Тысяцкий (выборный глава земского ополчения) Угоняй ездил по улицам оставшейся свободной части Новгорода, крича: "Лучше нам помереть, чем отдать Богов наших на поругание!"
Сквозь века звучит голос свободного русского человека, славянина, предпочитающего честную смерть бесчестию отступничества.
Дом Добрыни разметали, двор разграбили — короче, поступили с его жильём так, как спустя века в Новгороде поступали с домами изменников. Плохо пришлось и его супруге, и некоторым (надо заметить, что не всем) родственникам.
В ответ воевода Путята с отборной полутысячей ростовчан ночью переправился украдкой на другой берег выше по течению и вошёл в город. Ни речью, ни обликом ростовчане — потомки новгородских колонистов — не отличались от местных жителей.
Возможно, "муж смысленный" Путята выдал своих воинов за подкрепление, подошедшее к сторонникам древней Веры. Во всяком случае они беспрепятственно дошли до двора Угоняя, где, схватив его вместе с другими "передними мужами", послали сигнал Добрыне.
Около пяти тысяч новгородцев пыталось освободить своих вождей. Путята во дворе Угоняя держал оборону.
К сожалению, многие новгородцы переключились на более безобидные объекты для "борьбы за Веру", принявшись громить дома христиан и разметав по брёвнышку церковь Преображения на Розваже. Сжечь, конечно, было бы проще — но пожар в деревянном городе был страшен всем.
Добрьшя это прекрасно понимал и, переправившись по знаку Путяты через Волхов, первым делом приказал подпалить стоявшие у берега дома, после чего ударил на горожан, осаждавших Путяту, с тыла.
Обезглавленные, рассредоточенные, напуганные разгорающимся пожарищем горожане оказались стиснуты между полутысячей отборных бойцов Путяты и полчищами Добрыни Хазарина. Кстати, вряд ли и численное преимущество горожан было так велико, как изображает летописец победителей.
Новгородцы запросили мира. Добрыня, собрав своих воинов, уже начавших грабить захваченный город, приступил к уничтожению идолов. Над скорбевшими почитателями оскверняемых святынь Хазарин смеялся: "Что, безумцы, жалеете тех, кто сам себя оборонить не может? Какой пользы от них ждете?"
Такие "методы ведения полемики" русский публицист наших дней Алексей Широпаев заслуженно назовёт хамскими и проведёт прямую аналогию с кощунствами комсомольцев 1920-х, "опровергавших" существование Христа, сжигая иконы и оскверняя храмы.
"Какою мерою вы мерите…"
"Доказав" таким комсомольским способом "ложность" русских Богов, Хазарин потребовал крещения новгородцев. Не желавших гнали и волокли его воины.
"Оттого люди поносят новгородцев: Путята крестил мечом, а Добрыня — огнём", — удовлетворённо заключает летописец.
Так отблагодарил сын хазарки город, сделавший его князем, людей, что своей кровью проложили для него дорогу к престолу.
За два с лишним века изучения Иоакимовской летописи пришлось претерпеть немало обвинений в "недостоверности", даже "подделке" — уже и автора ей "нашли", хотя решительно никто не мог объяснить, кто и зачем в XVIII столетии стал бы сочинять истории о распрях христиан и сторонников древних Богов, строки, пышущие ненавистью к язычнику Святославу и, наконец, описывать кровавое крещение Руси. Кому и зачем подобное могло бы понадобиться?
В XX веке точку в споре о достоверности данных Иоакимовской летописи поставила наука археология.
Она подтвердила не только нигде, кроме опальной летописи, не встречающиеся сведения о разрушении церквей в Киеве во второй половине X века, во времена Святослава (обломки разрушенной церкви обнаружены в фундаменте возведённого Владимиром капища), но и рассказ о крещении Новгорода "огнём и мечом".
После этого, уж не знаю, как вы, читатель, а я лично отношу упрямых скептиков, продолжающих твердить о "подделке XVIII века", к тому же разряду, что и "общество сторонников плоской Земли", по слухам, существующее где-то в Америке.
Советский археолог и историк Валентин Лаврентьевич Янин обнаружил в ходе раскопок у перекрёстков улиц Холопской и Козмодемьянской с Великой улицей Неревского конца следы страшного пожара, бушевавшего в Новгороде в 989-990 годах.
Только в раскопе площадь пожарища превышала девять тысяч квадратных метров.
Конечно, пожары в городах Северной Европы того времени не были редкостью — даже Париж и Лондон, едва ли не до времён Крестовых походов остававшиеся в основном деревянными, нередко выгорали дотла, и ограничься открытие Валентина Лаврентьевича только этим, скептики имели бы полное право рассуждать о "совпадении".
И даже то, что под остатками сгоревших домов обнаружились два клада серебряных монет, за которыми некому оказалось вернуться, тоже ни о чём особенном не говорило. Вот только в одном из этих кладов был найден… медный крестик.
Хозяин усадьбы был христианином, а сама сгоревшая усадьба располагалась неподалёку от церкви Преображения на Розваже улице.
Таким образом, подтверждались сообщения летописи о существовавшей накануне крещения в Новгороде общине христиан вокруг церкви Преображения, разгромленной рассвирепевшими язычниками, и последовавшем вслед за этим огромном пожаре в 989 году.
Было в Новгороде "крещение огнём и мечом" — отрицать это теперь невозможно. И это отнюдь не было отдельным эпизодом, "эксцессом".
Я уже приводил в нескольких своих работах одну цифру, читатель, но здесь я расскажу про неё подробнее — слишком уж серьёзное дело, да и отношение к теме книги эта цифра имеет самое непосредственное.
Вот, что пишет историк В.В. Пузанов со ссылкой на сборник "Древняя Русь. Город, замок, село" (М., 1985, с. 50): "Из 83 стационарно исследованных археологами городищ IX— начала XI в. [24] (28,9%) "прекратили своё существование к началу XI в."24
Разумеется, исследователь изо всех сил старается не видеть, что, собственно, он утверждает, рассуждая о "становлении единого государства Руси", "усмирении" каких-то невнятных "племён".
Но факты, как говорится, упрямая вещь — ни один источник совершенно ничего не говорит об "усмирении" кого бы то ни было в последние десятилетия власти будущего "святого".
К концу X, началу XI столетия источники относят не карательные экспедиции против "племён", а крещение Руси. Такова была цена "просвещения благой вестью" восточнославянских земель — 28,9% русских поселений. Почти треть.
Разумеется, не все они были поголовно вырезаны крестителями. Кто-то просто, бросая всё, уходил в леса. Рождалась "славная" традиция, расширявшая Русь ещё семь веков.
Традиция, когда страну расширяли отнюдь не государевы люди, а люди, от этого самого государства бежавшие — будь то уходившие к Белому морю от московского гнёта новгородцы или уходящие от крепостного ярма или новин царя-антихриста беглые крепостные и старообрядцы.
Но, учитывая, что и в переживших крещение городах шла резня (вспомним рассказ Иоакимовской летописи, подкреплённый, как мы видели, беспристрастной памятью земли), можно смело считать, что количество жертв крещения было именно таково.
Пожалуйста, запомните это, читатель. Запомните хотя бы число, если уж не дано нам с вами знать имена. Запомните это, как помните пресловутые двадцать миллионов Великой Отечественной.
ТРЕТЬ ЖИТЕЛЕЙ РУСИ.
Это трудно представить… ну, вообразите, читатель, улицы родного города, где каждый третий когда-то жилой дом — пуст и мёртв. Может, лежит в руинах.
Может, смотрит на улицы глазницами выбитых окон, и ветер, бродя по его комнатам, скрипит выбитой прикладом дверью, перелистывает прошитые очередью страницы книги, ворошит волосы раздавленной солдатской подошвой детской куклы… представьте, каково было бы жить в городе, ставшем могилой для трети своих жителей — и тогда, быть может, вы лучше поймёте кладбищенское молчание летописцев о последних годах правления Крестителя.
Треть жителей Руси…
Люди, которые могли бы повторить вслед за тысяцким Угоняем: "Лучше нам помереть, чем отдать Богов своих на поругание".
Воины, до последнего вздоха дравшиеся, резавшиеся, грызшиеся на стенах и улицах родных крепостей с цепными псами хазарского ублюдка-рабёныша… старухи, в темноте запертых изнутри изб, под тихий плач внучек и успокаивающий шёпот-дочерей и снох, сухонькими руками выбивавшие из огнива искры над зорохами щедро рассыпанной по полу сухой соломы… старики, до последнего старавшиеся перекрыть звуками древнего песнопения торжествующий рёв победителей и треск рушащихся ворот святилища…
Это именно их требовали казнить кроткие служители милосердного палестинского бога.
Треть.
Жителей.
Руси.
Просто помните, читатель. Просто — помните это. Помните их.
Исследователь первых веков христианства на Русской земле О. Рапов считал, что именно ко временам крещения относятся данные так называемого "письма византийского топарха" о могучем "царствующем на север от Дуная" и "гордящемся силой в боях" правителе, воины которого разрушили "10 городов и 500 деревень".
Историю эту я подробно рассмотрел в своей книге, посвящённой жизнеописанию отца-крестителя, и особенно задерживаться здесь не буду, скажу только одно: гораздо убедительнее для меня мнение тех исследователей, что именно к нему, к Святославу Храброму, относят это свидетельство, считая рассказ о разрушенных его "варварами" городах и сёлах отголоском крушения Хазарского каганата.
Хотя бы потому, что никакой "силы в боях", как уже говорилось, сын хазарской рабыни не проявил.
Покойный Рапов попросту попал под гипноз многовекового воспевания "заслуг" Владимира церковными и светскими авторами.
И, если церковные восхваления этому историческому деятелю были ещё хоть как-то обоснованы, то попытки превратить его в великого воителя, достойного преемника славы первых князей Киева, не имеют ни малейшего отношения к действительности.
Однако показательно, что учёный готов был отнести рассказ о разгроме чужой державы к крещению Руси, и совершенно неудивительно — в свете жутких данных археологии.
Как неудивительны и отголоски тех времён в народных преданиях — так, в городе Турове до XX века жила легенда о том, как когда-то речка Припять потекла кровью вместо воды и по этой крови приплыли к городу каменные кресты.
Страшный в своей меткости образ — эти кресты, приплывшие по крови, крови, переполнившей русские реки.
Трагичной была для язычников именно утрата городов, самых крупных и древних — а следовательно, утрата самых крупных и древних святилищ.
Здесь мы приближаемся к любопытнейшей области, именуемой геомантикой или сакральной географией. Её основы в России заложил ещё Зориан Яковлевич Доленго-Ходаковский, поляк по происхождению, неутомимый исследователь русской старины начала XIX столетия.
Он первый выдвинул мысль о том, что городища древних славян изначально и в первую очередь были святилищами. Руководствуясь названиями мест и урочищ, он восстанавливал упорядоченную сеть святилищ-городищ, равномерно покрывавшую Славянщину.
На рубеже XX-XXI веков прозрения Доленго-Ходаковского получили самые неожиданные подтверждения, причём, с самых разных сторон.
Археологи обнаружили предсказанную им систему гнёзд поселений, кучковавшихся вокруг "городищ", не нёсших ни, так называемого, "культурного слоя", свидетельства постоянного проживания на них людей, ни сколь-нибудь серьёзных укреплений — не прикажете же считать таковыми валы чуть выше полутора метров и соответственной глубины рвы.
Зато на этих странных городищах часто находили следы постоянно поддерживавшегося огня и остатки загадочных "столбов", возвышавшихся невесть зачем в центре очерченного символическим валом круга.
Читатель, угадайте — что бы это могло быть?
С другой стороны, были выявлены… тут я, право, затрудняюсь подобрать определение… некоторые, назовём это так, закономерности в распределении по "лицу Земли" силовых структур.
Была даже — причём, ещё в 60-е годы минувшего столетия — идея о кристаллической структуре Земли, в "углах" коей древние и строили свои святилища, впоследствии обраставшие крепостями и посадами, превращаясь в города.
Нет, я отлично понимаю скептические улыбочки некоторых читателей — любителей поболтать насчёт "энергий", "сил" и "кристаллов" в последнее время развелось неимоверное количество, право же, отстреливать пора.
Только, вот незадача — услугами этих странных людей пользуются, не особенно афишируя это, геологи и археологи. И геоманты, ориентируясь на эти не понятные никому, и прежде всего им самим, потоки сил и энергий Земли, находят месторождения и древние памятники. Находят, понимаете?
Как говаривали материалисты номер один XIX и XX столетий, товарищи Карл Маркс и Владимир Ленин соответственно, "практика — критерий истины" и "факты — упрямая вещь".
И можно считать установленным, что пращуры наши, закладывая города, прежде всего искали не места "на торговом пути" или в безопасности от врагов. Выбор места для поселений — старше сколь-нибудь активной торговли.
Первые поселения имели, как уже сказано, чисто символическую ограду. Древние искали места, отмеченного волей Богов, места, где легче общаться с небесными Предками. А уж потом, от одного такого города-святилища к другому, прокладывали тропы странники и купцы.
А там возникла и потребность оградить народившиеся городки надёжным валом и тыном от чужаков.
Отсылаю здесь читателя к замечательной книге Станислава Ермакова "Тропою забытого волшебства".
И христиане, захватывая города, били по узлам языческой сети, захватывая не просто стратегические пункты, но места Силы[25], источники, из которых их противники могли черпать если не мистическую Помощь (любопытно, что русские летописцы ни на мгновение не сомневаются в чудотворной силе языческих волхвов: "То не диво, что от волхвования сбывается чародейство", пишет Нестор, и эхом отзывается ему Иаков Мних в похвале князю Владимиру — "немало и волхвы чудес сотворили"), то хотя бы моральную поддержку, вдохновение.
Несмотря ни на что, язычники зачастую успевали спрятать от богоотступников святыни предков. И находили их гораздо позднее. Так, в самом начале XVIII века некий гетман нашёл в Чернигове две золотые статуи языческих Богов.
Недолго думая гетман повелел отправить кумиры в Германию, на предмет переплавки в "царские врата" для храма Бориса и Глеба, во время постройки которого и были обнаружены бесценные изваяния. Даже сделать с уникальной находки зарисовки достойный преемник крестителей не потрудился.
А звали этого человека Иван Мазепа.
Кому-нибудь из читателей надо напоминать, чем он закончил? Бесславно сгинул на чужбине с клеймом предателя, если кто-то не знает. Не проходит бесследно надругательство над древними святынями.
Представляю, как хмурятся и сожалеюще качают головами одни читатели этой книги, а другие, если вообще дочитали до этих строк, злорадно усмехаются. Мол, себя-то русские Боги так и не защитили, святотатцев не покарали! Ни Владимира, ни Добрыню…
Насчет Добрыни я бы так уверен не был. Во всяком случае, после крещения Новгорода упоминания об этом человеке куда-то исчезают.
Был дядька-воспитатель великого князя, его соратник по "святому делу" обращения языческой Руси в "истинную веру", посадник Новгородский. И не стало. И тишина, что называется, "мертвые с косами стоят".
Галина Аозко в своих книгах упоминает некое "предание", согласно которому одержимый угрызениями совести Добрыня утопился в Ильмене, вот только никаких подробных ссылок не даёт — а у меня образ Добрыни Хазарина с угрызениями совести как-то плохо соотносится.
Было ли там чему угрызаться? Очень сомневаюсь. А вот судьба его племянника на некоторые размышления так-таки наводит.
Дело в том, что в 1635 году киевский митрополит Пётр Могила нашёл останки "святого" в саркофаге из красного шифера. Мощи Владимира были в страшном состоянии — буквально разодраны на части.
И ещё одно обстоятельство — на очень многих старых иконах, начиная с фресок XII века в соборах Владимира, Владимир изображён с очень характерным крестом в руке. С атрибутом мученика.
На это впервые обратил внимание в середине XX века ассиролог-эмигрант, любительски занимавшийся древнерусской историей Александр Куренков, публиковавший свои исследования под псевдонимом А. Кур.
Сам он давал ответ на эту загадку в русле своих весьма эксцентричных воззрений на первые века русской истории. Их мы целиком оставим в стороне (интересующиеся могут обратиться к собственным трудам Куренкова), но наблюдения его от этого не утрачивают точности.
Креститель Руси принял смерть тяжкую, смерть мученическую, об этом знали и даже отражали это знание на изображениях равноапостольного. Но отчего-то об этом хранила глубочайшее молчание вся русская церковная книжность.
Только смутно упомянули, что останки новопреставленного князя вынесли из терема тайно, завернув в ковёр, — почему же именно в ковёр-то?
Уж не в тот ли самый, на котором крестителя Руси настигла внезапная и мучительная кончина, и не оттого ли, что разодранный на части труп надо было поскорее скрыть от людских глаз? А ведь это почти необъяснимо.
Допустим, князя-вероотступника убили, мстя за поругание праотеческих святынь, язычники — так разве не было бы это поводом ещё пуще прославить князя, не только принесшего на Русь "свет Фаворский", но и отдавшего собственную жизнь на алтарь утверждения "истины" Христа?
Скажем, младший современник Владимира, конунг Олаф Трюггвасон, крестивший Норвегию методами, ничуть не уступавшими Владимировым, наконец попался в руки "благодарных" земляков и погиб — так это было отражено и в житии, и в десятках изображений!
Допустим, с престарелым отчимом расправился его пасынок, сын убитого им брата и государя Ярополка Святославича, Святополк. Ну и что мешало вставить это в список приписываемых "Окаянному" князю злодеяний?
То есть, братоубийство на Руси иногда ещё встречалось, но убийство отца — пусть даже приёмного! — было в глазах русичей вовсе запредельным злодеянием и вполне укладывалось бы в старательно создававшийся монахами-летописцами (немного терпения, читатель, скоро мы разберёмся, как и зачем) образ "нового Каина".
Нет, ни та, ни другая версии не объясняют того молчания, что окружило обстоятельства смерти сына хазарской рабыни, молчания, непроницаемого, как ковёр, в который второпях завернули клочья его растерзанного тела.
По правде говоря, есть у меня подозрение, как надо это понимать, уважаемый читатель. Только предупрежу сразу — ежели вы относитесь к реликтовой породе твердолобых материалистов, вам это объяснение не понравится. Что ж, попытайтесь отыскать иное. Удачи!
И искренне надеюсь, что объяснение ваше не будет похоже на большинство "шедевров" так невесть с чего называющегося "рационального" мышления — вроде попытки объявить рисунки первобытных людей своего рода доисторическим тиром, где, мол, не добычу заклинали, а меткость юных охотников тренировали.
Я уж не буду упоминать, что следы ударов, символических или материальных, несут от силы 2% изображений животных, сделанных охотниками каменного века.
Ну, хоть бы подумали, какой "тир" может выйти из тесных пещер, на жаргоне спелеологов выразительно называемых "ракоходами" и "шкуродёрами".
Или, скажем, о том, что мишень можно изготовить и более простым способом, чем выскребая — камнем по камню! — дивные барельефы лошадей, бизонов, быков во тьме подземелий.
Напомню напоследок, что англичанин Оккам, воспрещая умножать сущности, многозначительно закончил: "сверх необходимости". И конечно, брату Уильяму, монаху ордена доминиканцев, и в голову не пришло бы считать "лишними сущностями" мир духов.
Нет спора, можно объяснить мир, не прибегая, по выражению Лапласа, к "этой гипотезе". Так же, как человек может в принципе прожить, лишившись конечностей, глаз и половых органов. Но сознательно и добровольно калечить себя, да ещё величаться перед здоровыми своим "здравомыслием"… увольте, право.
Впрочем, вернёмся к обстоятельствам смерти Владимира. Дело в том, читатель, что, согласно учению православной церкви, крещёный человек, тем паче — святой, находится под защитой Христа и неуязвим для воздействия "бесов" (к коим церковь причисляет и языческих Богов) и колдунов.
И если смерть крестителя Руси наводила на мысль о вмешательстве сверхъестественных Сил, Сил, враждебных христианству и однозначно определяемых им, как "нечисть", то говорить вслух об этом для церкви было более чем нежелательно.
Надо было либо признать, что Владимир не был никаким святым, — либо сознаться, что христианский бог не в силах спасти даже самых своих преданных и заслуженных рабов от прямой расправы разгневанных старых Хозяев. В общем, читатель, вы можете думать что хотите.
Я же самым серьёзным образом полагаю, что сына хазарской рабыни, братоубийцу, труса и клятвопреступника, осквернителя святынь Родных Богов, повинного в чудовищном истреблении собственных подданных, настигла заслуженная кара, от которой его не смогли спасти ни мечи наёмников, ни толстые крепостные стены, ни византийские иконы в красном углу.
И ничуть не удивлюсь, если подобная же участь постигла и вдохновителя и участника большинства его злодеяний, Добрыню Хазарина[26].
И когда те, кто пришёл за братоубийцей, оставили ошмётки его плоти на пропитавшемся кровью ковре, кто-то из ближних бояр ринулся сбивать замок с поруба, в котором томился сын и, в общем-то, законный наследник законного государя, подло убитого узурпатором.
Святополк Ярополкович, которому предстояло войти в историю Руси с клеймом "Окаянного".
Давайте-ка, вспомним, читатель, как излагают события, развернувшиеся после смерти Владимира, русские источники. Вот, что говорит, словно бы очнувшись от семнадцатилетнего молчания, "Повесть временных лет".
Перед смертью Владимир отправил одного своего сына, Бориса, в степь против печенегов. Вскоре он умирает, а Святополк, находящийся в это время в Киеве, скрывает его смерть, тайно вынеся тело через пролом в стене.
Кстати, так выносят из дома тех, в отношении кого возникают подозрения — не надумает ли покойничек вылазить из могилы и навещать скорбящую родню полнолунными ночами? Ещё одно подтверждение мысли, что креститель Руси умер, скажем так, нехорошей смертью.
А вот на "тайное" это погребение походит мало — ладно ещё тайно вынести завёрнутое, как мы помним, в ковёр тело старого государя, но вот тайно ночью пробить каменную стену великокняжеского терема… что ж, киевляне оглохли всем городом, что ли?
Итак, Святополк сидит в Киеве, раздаёт подарки, киевляне подарки берут, "но сердце их не лежало к нему" (референдум проводили?).
Войско Бориса уговаривает князя идти на Киев и захватить трон, но Борис идти по стопам равноапостольного батюшки не желает, и разочарованные воины расходятся, оставив миролюбивого князя с несколькими "отроками"-дружинниками (если подобное поведение показывает любовь воинов к вождю, то я, очевидно, чего-то не понимаю в людях).
Тем временем Святополк "тайно" собирает своих людей в Вышгороде — летописец, невзирая на тайну собрания, уверенно называет имена приближённых Святополка — это Путша, Талец, Еловит, Ляшко. Да что там имена, он дословно пересказывает все речи собравшихся.
Вышгородцы, кстати, выражают готовность сложить свои головы за князя — а киевляне его якобы не любят, оттого что их родня, мол, ушла под знамёнами Бориса на печенегов. А жители соседнего Вышгорода от призыва уклонились, так надо понимать?
Святополк направляет этих решительных уклонистов навстречу Борису, с целью его убить. Упомянутые четверо пришли на реку Альту (либо они уже были извещены о разбредшемся войске Бориса, либо надеялись справиться и так — что называется, "безумству храбрых поём мы песню") и услышали в ночи, что Борис поёт заутреню — его уже известили (?!!), что приближаются убийцы.
Не смутившиеся этим убийцы перебили отроков Бориса, в том числе некоего угрина (венгра) Георгия, заслонявшего господина своим телом — правда, почему-то уже после того, как убийцы пронзили его тело. Неужели знаменитая финно-угорская заторможенность тогда распространялась и на венгров?
После этого негодяи, завернув тело Бориса в шатёр, возложили его на телегу и повезли, но он, проткнутый копьями, ещё дышал. Святополк, узнав об этом (любопытно, каким образом? Впечатление такое, как будто в Древней Руси пользовались мобильными телефонами), послал двух варягов добить брата, и те, подъехав к телеге, на которой везли тело Бориса, проткнули его мечами. Так сказать, контрольные варяги.
Затем наступает очередь Глеба. Сей юный князь сидит в Муроме, ещё не подозревая, что стал сиротой. Коварный Святополк, которому необходимо отчего-то истребить и этого князя, сущего мальчишку, владетеля дальнего глухого удела, толком не признанного собственными подданными, посылает к нему известие — мол, отец захворал, зовёт тебя к себе.
Доверчивый князь отправляется в Киев вместе с дружиной, невзирая на то, что сестра всех вышеупомянутых князей Предслава послала вестника о смерти Владимира к Ярославу в Новгород, а тот, в свой черёд, уже зная не только о смерти отца, но и тайном (однако же Святополк очень плохо хранил свои секреты — то летописец цитирует его тайные речи, то братец в далёком Новгороде оказывается полностью в курсе его тайных дел!) убийстве брата, послал предупредить Глеба.
Получив это известие под Смоленском, Глеб принимается плакать и молиться, в этот момент появляются посланные Святополком убийцы во главе с неким Горясером и при полном непротивлении Глебовой дружины захватывают корабль, на котором находился в этот момент будущий святой. По их приказу Глеба зарезал его собственный повар Торчин.
Дальнейшего описания событий мы пока не касаемся. Просто предлагаю читателю перечитать ещё раз всю эту историю и высказать своё мнение. Моё же укладывается буквально в два слова. В знаменитое "Не верю!" Станиславского.
Не верится в тайные собрания, известные летописцу до последнего слова.
Не верится в стремительных вестников, порхающих туда и сюда по необъятным просторам Руси, в это время, напомню, на треть обезлюдевшей и терзаемой "умножившимися" разбойниками.
Странные чувства вызывает в этом описании Борис, которого равнодушно покидают на произвол судьбы недавно бившиеся с ним бок о бок воины — а ведь утверждается, что его любили и уважали!
Столь же изумительно равнодушие дружинников Глеба к судьбе господина — а ведь это не только его, это и их судьба тоже — кому нужны дружинники, при которых беспрепятственно режут их князя?!
И смерть его от руки собственного повара — что ж это, на этот раз люди Святополка побоялись белы рученьки замарать?
Впрочем, как раз люди Святополка производят здесь наилучшее впечатление — они верны господину, клянутся сложить за него головы, беспрекословно отправляются по его приказу вчетвером против дружины — если не против всего войска. Они и потом не бросят побеждённого, бегущего, одержимого бесом князя.
Кстати, судя по всему, одержим бесом он стал задолго до военного поражения — иначе объяснить убийства князей младше его годами, а значит, и имеющих меньшие права на престол[27], а также, судя по описанному в самой летописи поведению их приближённых, не пользующихся практически никакой любовью подданных, никак не возможно.
Святополк убил их из чистого злодейства — бешеный какой-то, право слово! Маньяк! Одно слово — окаянный!
География летописного рассказа словно позаимствована из мультфильма "Князь Владимир". Только там, наверное, ездили из Мурома в Киев через Смоленск. Это, в общем-то, всё равно, что ехать из Москвы в тот же Киев через Санкт-Петербург.
Только там, готовясь найти убийц для едущего с юга, из печенежских степей Бориса, поехали бы из Киева на север, в Вышгород. И только там в числе слуг киевского князя, не имеющего никаких выходов к Варяжскому морю, могут оказаться два варяга.
Не добавляют доверия к повествованию обильный слезоразлив положительных героев, постоянные длиннейшие благочестивые речи, которые они произносят, причём, душегубы терпеливо перетаптываются в сторонке, позволяя им договорить и помолиться, дожидаясь, очевидно, разрешения их всё же убить — каковое оба мученика и дают им.
Всё это я сократил, во-первых, из-за недостатка места, во-вторых, из-за полнейшей неважности для нашего повествования этих длинных гирлянд цитат из Ветхого и Нового Заветов, а в-третьих — чтоб у читателя не появилось слишком уж сильное сочувствие к убийцам (спокойно выдержать такие потоки елея может разве что человек, сам близкий к святости)[28].
Пожалуй, хватит зубоскальства. Недостоверность летописного рассказа об участи Бориса и Глеба и его источника — "Сказания о Борисе и Глебе" — очевидна, в общем-то, для большинства исследователей.
Обычно таких резких слов не говорят, особенно сейчас, после перестройки и вошедшего в моду кокетничанья с христианством. Обходятся округлыми фразами о "литературном характере повествования".
И при этом продолжали твердить об убийстве Бориса и Глеба Святополком с уверенностью очевидцев, хотя единственный повествующий об этом источник представляет, как, надеюсь, убедился читатель, нагромождение нелепостей самого разного толка — от географических до психологических.
Не помогал даже очевидный факт — ещё полвека спустя в княжеском роду Рюриковичей бытовало имя Святополк. То есть, князья имели свой, отличный от летописного взгляд на его "окаянство", иначе не стали бы нарекать детей именем описанного летописцем патологического маньяка-изверга.
Любопытно и то, что Титмар Мезербургский, современник событий, ни слова не говорит о злодеяниях "киевского короля" Святополка, которому польский "герцог" Болеслав помогал в войне с его, Святополка, братом, "королем новгородским" Ярославом.
Кстати, становится понятно, что, собственно, Святополк делал к Киеве в момент смерти отчима — по словам немецкого хрониста, он там сидел, но отнюдь не на престоле, а в тюрьме. Вместе с ним ели горький хлеб неволи его жена, дочь Болеслава и её духовник, немецкий (если в землях восточных славян церковь в те времена была представлена в основном греками, то в землях западных — немцами и чехами) епископ Рейнберн[29], каковой в той темнице и скончался.
Впрочем, никакой особой ясности в события рассказ Титмара не внёс. Но только в 1957 году советский историк Н.Н. Ильин высказал одну очень любопытную идею. Он решил проверить данные летописи сообщением так называемой "Эймунд-саги".
Этот памятник исландской словесности о похождениях в далёкой Руси-Гардарике двух норманнских удальцов, Эймунда и его сородича Рагнара, перевёл на русский язык ещё современник Пушкина Осип Сенковский, известный современникам как "Барон Брамбеус".
При переводе "барон" столкнулся с некоторой трудностью. Дело в том, что в саге, ясно рассказывающей о борьбе за власть на Руси сыновей Вальдамара-Владимира… ни словом не упоминается Святополк! То есть вообще! Ярислейву-Ярославу противостоят полоцкий правитель Вартилаф-Брячислав (вообще-то не брат, а племянник, но норманны в тонкостях взаимоотношений чуждого им семейства Рюриковичей разбирались плохо) и правитель Кенуграда-Киева, некий… Бурислейф.
После многих битв, выигранных Ярославом исключительно благодаря отваге и ратной хитрости земляков-сказителей (кто бы сомневался… сразу вспоминается один бравый барон из Германии, чьей отваге и неподражаемой находчивости Россия только и обязана, понятно, победами над турками — один разведывательный полёт верхом на ядре над турецкой крепостью чего стоит), Бурислейф отчего-то и не думает отступать, и наконец, два наёмника заявляют новгородскому князю, что пока Бурислейф жив, будут продолжаться "эти суматохи".
Князь отвечает уклончиво, но вроде бы положительно — и скандинавские головорезы отправляются в путь. Подобравшись к стану Бурислейфа, норманны ночью нападают на шатёр, убивают спящего Бурислейфа, забирают его голову и пускаются наутёк.
Однако обещанной награды они не получили, и, хотя скандинавские "джентльмены удачи" пытаются в рассказе "держать марку", можно догадаться, что им пришлось бегством спасаться от "благодарного" нанимателя, решившего сделать их (благо пример отца был памятен) "крайними" в этом деле. Бежали наши киллеры-викинги в Полоцк.
На дворе стояли неласковые к вольномыслию времена Николая Павловича, и Сенковскому менее всего хотелось иметь неприятности со Святейшим синодом из-за "кощунственного" пересмотра душещипательной истории двух юных князей, погибших от рук злодея-брата.
Посему он, не мудрствуя лукаво, дописал в тексте перевода "Бурислейф (Святополк)", благо к таким методам Сенковский, старый норманнист, представитель той славной школы, что не моргнув глазом уже третий век населяет страницы книг химерическими сочетаниями вроде "Варяги (норманны)", или пытается нас убедить, что там, где в летописи написано Перун, надобно читать Тор или Один[30], был привычен.
Хотя имя убитого норманнскими наймитами "конунга", ей-же-ей, нимало не напоминало Святополка. Между тем имя Святополка было в Скандинавии прекрасно известно. Его там произносили, как "Свантеплок", и даже позаимствовали его у славян (как и Владимира-Вальдамара). Сокращенно оно звучало, как Сванте — сказочник Сванте Аррениус, таким образом, оказывается тезкой киевского князя! Ничего ровным счетом не напоминало описанную летописью участь "Окаянного" князя и в рассказе об убийстве норманнами Бурислейфа. Зато рассказ об убийстве князя в шатре посреди чистого поля двумя выходцами из-за Варяжского моря до боли напоминал обстоятельства одной, описанной в летописи смерти. Да и само имя Бурислейф есть не что иное, как скандинавская огласовка славянского Борислав, сокращенно… Борис!
Так вот, ознакомившись с данными саги, советский ученый Н.Н. Ильин и сделал в 1957 году напрашивающийся вывод — настоящий убийца Бориса отнюдь не Святополк, а… Ярослав! Наш современник А.Л. Никитин пошёл дальше и сделал смелое — на мой взгляд, даже чересчур смелое — предположение, что Борислав, Борис это не что иное, как крещёное, христианское[31] имя… Святополка (и Сенковский, получается, неожиданным для себя образом оказывается прав).
Благо культ Глеба, складывается впечатление по древнерусским находкам, чуть не на век старше культа Бориса. Всё же я погожу присоединяться к такому мнению — представить себе, что одного и того же человека восславляли как святого и проклинали как "Окаянного" за убийство его же самого… у меня, честно скажу, от таких виражей кружится голова.
Однако всё же — кто убийца, кому верить, летописи или саге? Лично я предпочитаю сагу — её рассказ жизненнее, её герои не напоминают плаксивых и болтливых героев и безмозгло-злобных злодеев из латиноамериканских сериалов. Она больше считается с реальностью. Кроме того, её правдивость (там, где речь не идёт о неустанном хвастливом подчёркивании заслуг земляков) подтверждается даже археологией.
Летопись утверждает, что Ярослав Владимирович был хром с детства, сага — что он охромел в битве. Найденные останки Ярослава (по черепу коих сделан известный каждому школьнику скульптурный портрет князя) не обнаруживают следов какой-то врождённой болезни или детского увечья, зато на костях ноги — след полученного и зажившего уже в зрелые годы ранения.
А ещё меня настораживает одно обстоятельство в отношении Ярослава Владимировича. Как и все знатные мальчики и юноши Европы (и не только Европы) того времени, Ярослав рос у одного из приближённых отца, "кормильца", как тогда говорили.
Кормильцем Святослава был Асмунд, кормильцем самого Владимира — Добрыня. А знаете, читатель, как звали кормильца Ярослава?
Блуд. Тот самый злополучный воевода несчастного Ярополка, предавший своего государя сыну хазарской рабыни. Соучастник братоубийства. Как хотите, читатель, а к воспитаннику такого типа у меня как-то маловато доверия.
И если среди подозреваемых в братоубийстве оказывается воспитанник соучастника такого же преступления — то кому как, а мне этого и без "Эймунд-саги" достало бы, чтоб заподозрить новгородского правителя.
Любопытно, кстати, что "Мудрым" Ярослава потом уже нарекли историки, с подачи певших "распространителю православной веры" хвалы летописцев. Современники называли его Хромцом. А европейский хронист, современник Ярослава, Роджер, переводит, очевидно, его прозвище на латынь — Малескло-дус. Злой Хромец.
Летопись, кстати, сохранила упоминание об ещё одном подозрительном деянии (точнее, злодеянии) "Злого Хромца". Незадолго до того, как он объявил народу Новгорода, что великий князь Владимир умер, его варяжский отряд был полностью перебит "стихийно взбунтовавшимися" новгородцами на дворе какого-то Парамона — судя по имени, ревностного христианина — в быту-то у большинства русичей, пусть и крещёных, христианские имена не войдут в обиход ещё очень долго.
Потом новгородцы отправляются на двор Ярослава, судя по всему, ничуть не ожидая какого-то недовольства князя истреблением его наёмников. Немного странное для бунтовщиков поведение, вам не кажется, читатель? Тут победителей варягов, однако, ожидает гибель — княжьи люди убивают их. Эта череда умертвий напоминает времена "святой" Ольги.
Вовремя, очень вовремя ускакали Эймунд и Рагнар в далёкий Полоцк. Не то и им лежать на Парамонем дворе, как и их друзьям по варяжской ватаге (на востоке, в Византии-Микльгарде и на Руси-Гардах, норманны обычно вливались в отряды варягов).
Вина же последних могла состоять только в том, что они могли что-то слышать от исполнителей убийства — а потом, пущей надёжности для, под нож пустили и их убийц.
И всё же — в чём же причина того, что убийство Бориса (Глеба пока оставим в стороне) приписали именно Святополку? Отчего летопись и "Сказание о Борисе и Глебе" пышет в его адрес такой яростью?
Конечно, Ярославу и его потомкам надо бы понадежнее опорочить свергнутого и загубленного законного государя. Но ведь князья-то, потомки Ярослава, называли своих детей Святополками — а вот Ярославами ещё долго, кстати, не называли — значит, не в князьях тут дело! А в ком, если не в них? В церкви?
Но чем же Святополк провинился перед церковью, что та, позабыв и точно такое же деяние "святого" Владимира, и полнейшую обыденность убийства ближайших родичей (не только братьев, но и отцов, и матерей!) в "богоспасаемой" Византии[32], откуда пришла на Русь "благая весть мира и любви", начинает вдруг языческой вельвой выкликать проклятия "братоубийце"?
Предупрежу сразу, читатель, — прямого ответа на этот вопрос в источниках нет. Но есть целый ряд подозрительных обстоятельств.
Летописец, расписывая злодеяния "Окаянного" Святополка, в сердцах проговаривается — тот-де "не знал", что кроткий царь Давид (кстати, "прославившийся" массовым истреблением пленных и впервые в мировой практике использовавший для этих целей печи — за тысячи лет до Освенцима — 2-я Книга Царств, 12:31) в псалмах сказал по поводу подобных деяний то-то и то-то.
Как странно, однако же — собиравший со всей земли на предмет обучения книжной, в первую голову, конечно, библейской, премудрости детишек Креститель не удосужился обучить оной собственного, пусть и приёмного, сына?!
В летописи же, во время описания взятия войсками Ярослава Новгородского Киева, сказано: "погоре церкви". Лев Николаевич Гумилёв предположил, что жгли церкви воины Ярослава, и сделал на этом основании чересчур далеко идущие выводы — о чуть ли не язычестве ещё не провозглашённого Мудрым князя.
Однако это мнение не подтверждается ни одним источником — и русские, и скандинавские, и германские, и византийские источники знают Ярослава как убеждённого христианина. Если его "обращение" состоялось в Киеве, церковные авторы не оставили бы без внимания столь излюбленного ими (от Бравлина и Аскольда до Владимира) сюжета — язычник и разоритель христианских святынь, одержав физическую победу, сам побеждён могуществом "истинной" веры.
А может, речь шла о том, что во взятом Киеве были погоревшие, разрушенные церкви? И не надо лицемерного негодования по поводу вандализма язычников! Во-первых, это не их учили подставлять правую щеку, схлопотав по левой, "любить врагов своих" и "благословлять ненавидящих их".
Чужаки и отступники рушили их святыни — не их ли правом было воздать святотатцам по справедливости? В конце двадцатого века кроткие и всепрощающие христиане предпочитали, дорвавшись до власти, вместо того, чтоб выстроить новые церкви, отнимать у городов музеи и детские кинотеатры. Кто кричал о вандализме в те дни — пусть бросит камень в воинов Святополка.
Во-вторых, церкви как раз и ставили сплошь и рядом именно на тех местах, где стояли разрушенные языческие святилища. А место для этих святилищ было — в глазах язычников, по крайней мере — не человеческим произволом, а волей Богов. Они, в отличие от христиан, не могли построить храм где вздумается. Приходилось расчищать места. Только и всего.
Летописи восславляют Ярослава за неимоверные заслуги в деле распространения христианства на Руси — при нём-де оно начало "шириться и укрепляться". Простите, но он, по тем же летописям, построил всего лишь четыре церкви — в чём же состояли его заслуги в "расширении и укреплении" христианства?
В годы, последовавшие за победой Ярослава, летописи сообщают об освящении нескольких, ещё вроде бы при Владимире возведённых церквей. В их числе ни много ни мало — возведённая Владимиром на месте повергнутого Громовержца Десятинная церковь, первая церковь православной Руси. Может, их пришлось святить заново?
Наконец, в саге об Эймунде советник "конунга Ярислейфа" сообщает ему о противнике: "Я слышал, — и это очень вероятно! — что он отступится от христианской веры". Правда, говорится это про Бориса-"Бурислейфа".
Есть такой интересный вид источников — миниатюры Радзивилловской летописи. Понятно, их не по разу перерисовывали и правили, и на них вполне можно встретить, скажем, варяжского воина в рыцарском шлеме с подвижным забралом XV века.
Но там же можно увидеть и классический каролингский меч эпохи викингов и варягов в руках Святослава, и корчагу X века. На миниатюре, посвящённой убийству Андрея Боголюбского, у него отрублена правая рука, а в тексте — левая. Исследование останков князя показало — миниатюра ближе к истине.
Там же отражено участие в убийстве жены князя — про которое текст летописи молчит, но не молчат другие источники.
Так вот, на миниатюре, повествующей об убийстве Бориса, святой князь простёр в молитве руки к столбу шатра, на котором висит маленькая иконка с осьмиконечным крестиком (любопытно было б поработать с оригиналом миниатюры — не дорисовка ли?) и… меч.
Борис молится на меч, по древнему скифскому обычаю? Георгий Михайлович Филист, автор замечательной книги "История "преступлений" Святополка Окаянного", полагает, что Борис был как раз сторонником прежней религии и союзником Святополка. Но возможно, в саге отразились просто сведения о пристрастии к старой вере киевского государя.
Что до Бориса-Борислава, то его облик, канонизированный церковью, даже на уровне внешнего облика далёк от исторического. В источниках при его описании говорится, что князь "ус млад имел", ибо сам был, мол, не в великих летах — а ни про волосы, ни про бороду ни слова не говорят.
Оно и понятно, русские князья того времени — и Ярослав (судя по изображению на его печати, найденной в Новгороде), и Святополк (на его монетах), и их отец (на монетах же), как и великий дед их Святослав, брили бороды, оставляя усы, да и волосы сбривали, кроме прядей-чуприн на макушках.
Но христианскому праведнику такой облик иметь не пристало — и иконописцы снабдили Бориса византийскими кудрями до плеч и византийской же круглой бородкой…
За что был брошен в темницу вместе с женой князь Турова — того самого Турова, в который вплыли по потёкшей кровью Припяти кресты — своим равноапостольным отцом? Не повторил ли он судьбу Владимира Болгарского? И о чём думал, когда верные вышгородцы сбили замки с темницы — и шёпот холопов тлел по тёмным углам перепуганного государева терема, над сочащимся алым ковром?
Нужны ли ещё другие причины для объяснения ненависти церкви к этому человеку? Вам, читатель, — возможно. Мне — нет. Но чему поражаюсь — так это хитроумию церковных иерархов. Замолчав язычество Святополка, они хитроумно "повесили" на него как раз преступление, могущее пуще всего отпугнуть язычника — убийство братьев.
Желающих разобраться во всех перипетиях той войны отсылаю к труду Филиста — там они, по моему мнению, изложены наиболее убедительно. Для меня же важно одно: распря за киевский престол оказывается эпизодом развязанной отцом братьев гражданской войны за крещение Руси.
В этой войне государь Руси, Святополк Ярополкович, законный наследник и правитель Руси, оказался на стороне Родных Богов и предков. Подобные примеры вполне известны — сын христианки Ольги Святослав был язычником, как и сын крестителя Болгарии Владимир, как и его внучатый племянник Боян Симеонович.
Возможно, к Святополку примкнул и другой сын крестителя Руси, Борис — но врагам удалось убрать его и возвести вину за убийство на Святополка. Сказалось византийское просвещение!
Кстати, слово "Окаянный" к Каину имеет отношение только в фантазии летописцев. Оно происходит от русского слова "Каяти" (в "Слове о полку…" — "кают князя Игоря"). Прозвище это можно понимать или как "проклятый", или же как… обвиненный, оклеветанный. Охаянный, проще говоря.
Кто же убил Глеба? Тут всё совершенно неясно. Иноземные источники о юном князе вообще молчат. Не был ли он как раз христианином, бежавшим от язычников в Новгород — как раз в этом случае логично оказаться недалеко от Смоленска. Или, при виде приближающейся ладьи со знаком Святополка на парусе, повар Торчин внезапно полоснул по горлу юному князю?
Ещё меньше ясности со Святославом и с тем обстоятельством, что его смерть осталась неописанной, сам же он не был удостоен звания святого — ну не оттого же, что церковникам ещё икалось от имени свирепого язычника, его тезки и деда?
Не Святополк, однако, был последним сторонником древней веры среди крупных князей. И последней жертвой клеветы летописцев был не он.
Где-то в это же время, когда дружины, осенённые стягами с изображениями, с одной стороны, креста и ликов святых и символов Солнца и Грома — с другой, сходились на кровавых полях, у племянника Святополка, Борислава-Бориса, Глеба и Ярослава, Брячислава Изяславича Полоцкого, внука несчастной Рогнеды, родился сын Всеслав.
Про него в летописи сказано, что родился-де полоцкий князь "от волхвованья". Якобы на его голове всю жизнь оставалась какая-то "науза" — языческий амулет, и в результате этого полоцкий князь был "жесток на кровопролитье".
От какого "волхвованья" был зачат Всеслав, понять трудно, но несколько раскрывает глаза на происходящее одна много более поздняя история: когда великий князь Московский Василий III женился на юной Елене Глинской, сам при этом будучи в весьма почтенных летах, ему якобы пришлось прибегнуть к помощи чародеев, чтоб зачать молодой жене сына.
От этого-де сын, Иван Васильевич, будущий первый царь Руси, которому суждено было остаться в её истории под прозвищем Грозного, вырос жестоким и кровожадным.
Если кровожадность православного царя (вскользь заметим, что жертвы этой кровожадности за все годы царствования Ивана Васильевича уступали в числе едва ли не годовому "урожаю" смертных приговоров, "без гнева и пристрастия" вынесенных скучными серенькими стряпчими в Англии того времени) несомненна, то доказательств "жестокости на кровопролитие" полоцкого государя в летописях не найти.
Напротив, жестокими там выглядят его противники, князья Ярославичи — Изяслав, Святослав и Всеволод. Впрочем, всё по порядку.
Полоцкой летописи до нас не дошло. По некоторым сведениям, она погибла в пожаре Москвы 1812 года, том же, что поглотил рукопись "Слова о полку Игореве" и множество других бесценных источников. Об этом, конечно, можно только сожалеть, ибо, без сомнения, в ней мы могли увидеть совсем иное отражение взаимоотношений полоцкого князя и Ярославичей.
Однако кое-что можно вычитать и в "Повести временных лет" — монахи Киево-Печерского монастыря, где создавалась летопись, находились в сложных отношениях с киевскими князьями, да и искажать события люди Средневековья умели плохо, до изощрённого вранья XX века им было ещё очень и очень далеко.
Так, битва Ярослава с Брячиславом, отцом Всеслава, на реке Судоме подана летописью как победа "Мудрого" князя. Вот только после этой "победы" в руках полочан ни с того ни с сего оказываются такие стратегически важные пункты, как Витебск и Усвяты.
Поневоле вспомнишь, как в трудах греческих историков Льва Диакона и Иоанна Скилицы православные войска Второго Рима одерживают победу за победой над язычниками-"россами", а те почему-то после каждой "проигранной" битвы оказываются всё ближе и ближе к столице православной империи..
Уже знакомая нам "Сага об Эймунде" вносит некоторую ясность — не без помощи всё тех же удалых побратимов Брячислав исхитрился захватить в плен жену Ярослава, шведскую королевну и ободритку по матери, Ингигерд. С такой ценной заложницей Брячислав сумел выторговать у опасного дяди мир.
Слагавшие саги норманны не подозревали, очевидно, об очередной, хоть и невольной, заслуге Эймунда и Рагнара перед новым нанимателем. В руках Брячислава находилась не только жена Ярослава, но и свидетели его злодеяний, исполнители его приказов.
В результате властолюбивый "Злой Хромец" скрепя сердце вынужден был смириться с независимостью Полоцка, независимостью не только политической, но; возможно, и духовной. В частности, хотя первый епископ, Мина, был отправлен в Полоцк ещё при Ярославе, епископия в нём установилась почти столетием позже.
Нет сведений, чтобы Мина был изгнан местными жителями, как целый ряд муромских епископов, или убит ими, как Леонтий Ростовский. Вероятно, епископ попросту проживал на княжеском дворе Полоцка, как живой символ лояльности, местных князей киевской власти и новой вере.
В Полоцке благодаря Эймунду с Рагнаром, скорее всего, знали подлинную историю убийства Борислава-Бориса. Всеслав назовёт Борисом одного из своих сыновей — а ведь культ святого Бориса к тому времени ещё не сложился, да и с христианством полоцкий владыка был, как мы ниже сможем увидеть, в сложных отношениях.
Скорее всего, это было своего рода напоминанием киевским Ярославичам — в Полоцке знают и помнят тайну их отца. Отношение же к киевской власти вполне определялось памятью о Рогнеде и её отце, в честь которого был наречён ещё один сын Всеслава.
До какого-то периода отношения Полоцка с Киевом были мирными. В середине XI столетия из степей к русским пределам подошли новые кочевые племена, родственные печенегам гузы, или, как называли их на Руси, торки.
Всеслав Брячиславич не остался в стороне от общерусского дела, вышел на реку Рось, навстречу кочевникам, с другими князьями. Впечатлённые русской силой, торкй просили мира и получили его, поселившись в качестве союзников у русских границ, южнее реки Рось — теперь граница Руси с кочевым миром пролегала здесь, в одном конном переходе от Киева.
Времена Олега, Игоря, Святослава остались в прошлом, времена побед над кочевниками, пусть и более скромных, Владимира Мономаха ещё не настали.
Несколько позднее Всеслав предпринял поход на Псков. Псков, как и родной город Всеслава Брячиславича, был населён кривичами — одним из восточнославянских народов.