Даль   Владимир   Иванович
(1801   -  1872)

Жиды  всегда  не  любили    Даля.  Не  любили  за  то,  что отец его, датчанин  по  национальности,  совсем  обрусел  в России, а  у  самого  Даля  кровь, хотя и  смешанная  (датская, французская,  немецкая  и  славянская), но  по   духу он  был  больше  русский, чем  многие, которые   имеют  чисто  русскую  кровь. Когда  в печати  стал  обсуждаться  нервно  вопрос  о  немцах  Прибалтики,  немцы  Дерпта  строго  «попросили»  Даля  определиться:  немец  он  или  русский?
Даль  ответил:  «Ни прозвание,  ни  вероисповедание, ни  сама   кровь  предков  не  делают  человека  принадлежностью  той  или  другой  народности. Дух, душа человека  - вот  где надо  искать  принадлежность  его к  тому  или  другому  народу. Чем  же  можно  определить   принадлежность  духа?  Конечно,  проявлением  духа  -  мыслью.  Кто на  каком  языке  думает, тот  тому  народу  и  принадлежит. Я думаю по-русски».  Не  все, конечно, согласятся  с таким определением, национальность определяется  совокупностью  многих  признаков,  но  для человека  со  смешанной  кровью, признак  указанный  Далем,  является основным. «Дух, душа человека  -  вот где надо искать  принадлежность человека к тому или  другому  народу».  И, конечно, Даль не был  против, чтобы  было ещё  больше  признаков национальности, связывающих его с Россией. И когда он услышал от любителей древностей, что «Дали по происхождению - славяне», он был чрезвычайно  рад.
Жидам  не нравилось и   не  нравится   и  его  отношение  к  православной  религии. По  вероисповеданию  он   формально  был  лютеранин, ну  и  оставался  бы  таковым,  хотя,  по  жидовским  понятиям,   быть  лютеранином  -  тоже  плохо.  И потому, что  лютеранство  -  «это  тоже  мерзкое  христианство», и потому, что  Лютер  яростно  ненавидел  жидов.  Но  Даль имел  намерение  перейти  в  православие.  «Наше  лютеранство,  -  говорил  он,  - дальше  всех  забрело  в  дичь  и  глушь». Он  говорил, что  даже  русские  старообрядцы  «несравненно  ближе  к  христианству,  чем  лютеране». Лютер  -  «головорез». Лютер  говорил: «верь  и  спасёшься!».  Добрых   дел,  получается,  делать  не  надо.  Но  добрые  дела  -  это  «самое  главное». «Россия  погибнет,  - говорил  Даль, - когда  в  ней  исчезнет  православие».
На  Ваганьковском  кладбище  Даль  как-то  раз  признался  Мельникову-Печерскому,  что он  очень  желал бы, чтобы  его  здесь  похоронили.
-  Но  вас  не  пустят! 
            - Пустят. Я умру  православным   по форме,  хотя  уже  с  юности   был православным  по  вероисповеданию.
И  незадолго  до  смерти Даль действительно  перешёл  официально  в православие,  стал православным  не  только  по   духу,  но  и  по  форме . 
Есть  и  ещё один важный  признак  национальности:  какой  народ  больше  любишь,  какому  народу  служишь.  Так  вот  Даль, что также  весьма  раздражало  и  раздражает  жидов,  всю  свою  жизнь  любил  русский  народ  и  Россию  и  добросовестно,  честно  и  талантливо  служил  русскому  народу  и  России. Он  был  в  восхищении  от  живого  русского  языка. По   этой  причине писал  и  сказки, и рассказы. «Не  сказки  сами  по  себе   были  мне  важны,  а   русское  слово,  которое  было  у  нас  в  таком  загоне,  что   ему  нельзя  было  показаться в  люди  без  особого  предлога  и  повода  -  сказки  и  послужили  предлогом…».
«Даль,  -  писал  Мельников-Печерский,  -  выковывал  золото  из  скрытых  рудников  народного языка, быта  и выставлял  его  миру  напоказ. Золотая  руда, добытая  Далем,  - это его  «Толковый  словарь  живого  Великорусского  языка»,  сборники  его  пословиц  и  поговорок». Его  «Толковый   словарь»  -  это  гигантский  труд. Даль  составлял   его  почти  50 лет,  до  самой  своей  смерти.  Задача  стратегов  жидофашизма  - укоротить  жизнь  русского  языка  и  жизнь  русского  народа,  а  Даль  своим  Словарём   продлевал  и  жизнь  русского  языка,  и  жизнь  русского  народа. Не  любили  и  не  любят  жиды  Даля  и  за  то,  что он  упорно  употреблял  слов   «жиды»   и  наполнил  свой  Словарь  и  свой  сборник  о  пословицах  и  поговорках   русского народа  десятками  неприятных  пословиц  и  поговорок «про   жидов».  Не  любили  и  не  любят  его  жиды  и  за  то,  что  в  его  Словаре  есть  неприятное  слово  «жид»,  но   вовсе  нет  слова   «еврей»,  ибо  русский  народ  два  тысячелетия  слово  «еврей»  почти  совсем  не  употреблял.
Но особенно  жиды  не  любили   и   не  любят  Даля,  точнее   ненавидели  и ненавидят  Даля  за  его  правдивую  книжку  о  жидовских  ритуальных  убийствах.  Мало кто  ещё  знает  из  русских  людей,  что в 1841 году  Владимир  Иванович  Даль  начал  работать  в  МВД   Российской  империи   чиновником  особых  поручений  при министре  Л. А. Перовском.  Рост  жидовских  ритуальных  убийств  в   западной  части  России  весьма  обеспокоил   и  руководителя  МВД  графа  Перовского  и  императора  Николая  Пе6рвого.   Требовалось  в  этой  теме  подробно  разобраться. Вот  тогда министр  Перовский,  зная  добросовестность   и   честность  Даля  (они  раньше  вместе  работали  в  Оренбурге),   и  поручил ему  исследовать  эту  тему   и  написать  подробный  отчёт  для  МВД, Сената  и  императора. Даль  получил  доступ  ко  всем  архивам  МВД  о  ритуальных   убийствах  и  успел  познакомиться  со  многими  важными  секретными  документами,  которых  ныне  уже  нет. В  1862 г. большой  пожар  уничтожил  много  ценных  бумаг  МВД.
В  1844  по приказу  министра  МВД  графа  Перовского   и  была  напечатана  книга  Даля  «Розыскание  об  убиении  евреями  христианских  младенцев  и  употреблении  крови  их».   Уже  само  название  книги  раздражало  и  раздражает  жидов. И  тем   более  раздражало  и  раздражает   содержание  книги  и  выводы  Даля. По понятиям  жидов,  такие  книги  нельзя   писать  и  печатать  в  «просвещённой   стране».  В  переводе  с  жидовского  языка  на  русский,   -  в   «ожидовелой,  или  ожидовлённой    стране». 

Книга   Владимира  Ивановича  Даля   «Розыскание  об убиении  евреями  христианских  младенцев  и  употреблении  крови  их»,  естественно,  после  1917   была  запрещена  жидами. Но  не  всё  жидам    Пурим. После  1991 года  стали  появляться,  хотя  и  небольшими  тиражами,  отдельные   издания  этой  книги.  В книжные  магазины  эта  книга  Даля, конечно,  не  поступала,  магазины  её  не   брали, опасаясь  репрессий. А  от  уличных  торговцев  наиболее ретивые  и тупые менты,  холуи  жидовские,  даже  отнимали  эту  книгу  как  «русскую  фашистскую  литературу».  Но  в  1995  исследование  Даля   «Розыскание  об  убиении  евреями  христианских  младенцев  и  употреблении  крови  их»  было  напечатано,  к  негодованию  жидов,  в  Санкт-Петербурге  издательством  «София»  в  сборнике  «Кровь  в  верованиях  и  суевериях  человечества»  тиражом  в  10  тысяч  экземпляров.  Книга  вышла  без  купюр. К  негодованию  жидов,  эта  книга  поступила  и  во  многие  книжные   магазины  России.
Но   жиды  ещё  рыпаются  и  стремятся    напакостить  нам.  14  июня  2002 г.  на  пленарном  заседании  Государственной  Думы  жид-депутат  А. Ю. Вульф  (от  фракции   «Союза  правых  сил»)  стал  вопить,  что  книгу  Даля  о  жидовских  ритуальных  убийствах  надо  объявить  «фашистской»  и  запретить. Но  большинство  депутатов  игнорировало  это    мракобесное  предложение  жида  Вульфа.

В  этом  очерке  я привожу  фрагменты  из  книги   Владимира  Ивановича  Даля  «Розыскание  об  убиении  евреями  христианских  младенцев  и  употреблении  крови  их»,  изданной  в  Петербурге  в  1913 году  под  названием  «Ритуальные  убийства»: 

«У  всех  народов,  где  только  проживают  евреи,  -  так  начинает  свою  книгу   Владимир  Иванович   Даль,  -  существует  с  незапамятных  времён  поверье  или  предание,  что  ЖИДЫ  умерщвляют  мученически  христианских  младенцев,  нуждаясь    для  каких-то  таинственных   обрядов  в  невинной  христианской  крови…  И  не  один  только  глас  народа  обвиняет  евреев в  таком  ужасном  деле. Они многократно  обвинялись  в  том  и пред  судом. Большой  частью  собственного  их  признания  не  было,  несмотря  ни на  какие  улики. Но  были  и такие  примеры,  где  ЖИДЫ  были  изобличены  и  сами  сознались» (Стр. 3 – 4).

«Слабое,  неудовлетворительное  розыскание  следователей,  разные  ухищрения  и  уловки  жидов,  наглое  и  упорное  запирательство их,  нередко  подкуп, уверенность  большой  части  образованных  людей,  что  обвинение  это  есть гнусная  клевета и, наконец, человеколюбие  уголовных  законов  наших  не только  спасали  евреев  доселе каждый раз  от  заслуженной казни, но  они  (жиды)  почти  всегда  успевали  обвинить уличителей  своих, кои   были  наказываемы  за   них, и  успели  исходатайствовать  в 1817 году  Высочайшее  повеление  (от 28-го  февраля, объявленное  6-ого  марта),  коим  запрещено  даже  подозревать  жидов  в  подобном  преступлении,  а мнение,  будто  жиды нуждаются   в  крови  христианской,  названо  предрассудком.  Между  тем,  рассмотрение  некоторых  текстов  тайного  учения талмудистов  обнаруживает   сбыточность  сего  изуверства,  а  беспристрастный  взгляд  на  самые  делопроизводства, бывшие  в  подобных  случаях,  убеждают  несомненно  в  истине  действительности  их»  (Стр. 6).

«Полные  талмуды,  без  пробелов, искали  убежище  (издавались)  в  польских  владениях,  где  жиды  вообще  жили  свободнее  и надзор  за ними  был   слабее. Сюда  же скрывались  изуверные, упорные  жиды, в сих  краях  гнездятся  они и поныне, тогда как просвещение  и  надзор  значительно  изменили  прочих  европейских  жидов  и  смягчили  их  нравы» (Стр. 10).

«Пикульский  объясняет  далее,  для   чего ЖИДАМ  нужна  кровь  христианского  младенца: в известный  день  изуверы  обмазывают ею  двери  какого-либо христианина;  новобрачным  дают  яйцо  с  этой  кровью;  при  похоронах  мажут  тела  покойника  яичным  белком  с  кровью;  в мацу  или  опресноки  кладут  несколько  этой  крови и  сохраняют  часть  опресноков  в  синагоге, до  добытия свежей крови,  размачивая в воде и употребляя вместо  крови,  когда не удаётся  достать  младенца» (Стр. 20).

В  своём  исследовании  Владимир  Иванович  Даль  приводит около  150  примеров   убиения  христианских  детей  жидами-изуверами  в  Европе, в том числе и в   западной  части  Российской  империи,  после присоединения   утраченных  русских  земель,  оккупированных поляками   и  жидами. Я  приведу здесь  полтора  десятка      примеров,  чтобы  дать  картину:

«В  царствие  Фоки  жиды были  изгнаны  из  Антиохии  за  то,  что  умертвили, по  изуверству,   поносною  смертью    епископа  Анастасия  и  убили   много  христиан» (Стр. 37).

«В  киевских  пещерах  почивают  доныне  мощи  преподобного  Евстратия,  коего  память празднуется  28-го  марта. В Патерике…  говорится, что святой  угодник  был  киевлянин, взят в плен половцами  при  нашествии хана  Боняка  в 1096 году, продан  в  Корсунь  жиду, который  повёрг  его  разным  мукам  и, наконец, к празднику  Пасхи  своей   распял   его  на  кресте, а потом  бросил  в море. Тут нашли тело его  русские  христиане  и  привезли  в Киев» (Стр. 38).

«В  Брае  (во  Франции)  жиды  подкупом  получили   позволение  казнить  христианина,  под  предлогом,  что он разбойник  и  убийца;  они  надели  на  него  железную  корону, секли  его  розгами  и  распяли» (Стр. 38).
«В  1250 году  в  Арагонии  жиды  распяли   во  время  своей  Пасхи  семилетнего  ребёнка»  (Стр. 40). 
«В  1257 году в  Лондоне  жиды  принесли в  жертву  на  праздник  Пасхи христианского  младенца» (Стр. 40).
«В Губерлине  (в  Германии) в 1331 году жиды  распяли  на  кресте ребёнка, за  что  заперты,  были все  в один  жидовский  дом  и  сожжены» (Стр. 41).
«В  1401 году в  Швабии  народ  восстал  по поводу умерщвления  жидами  двух  христианских  детей,  купленных  у  какой-то  женщины,  -  запер  всех  жидов  вместе  с  нею  в  синагогу  и сжёг  их там  живых» (Стр. 41 – 42).
«В  1407 году  в Кракове,  при короле  Ягелле, народ  возмутился по  случаю  умерщвления евреями ребёнка, убил  много  жидов,  опустошил  и   выжег  их  дома  и  выгнал  всех  из  города» (Стр. 42).
«В 1486  в  Регенсбурге  найдено  в  одном  жидовском  погребе  шесть  трупов  христианских  младенцев»  (Стр. 43).
«Происшествие  в Триесте  описано  во  всей  подробности. Трёхлетний ребёнок  Симон был убит в четверг на Страстной  неделе, и жители  поклонялись ему как мученику. Жид Товий  принёс  его  в  школу;  тут    зажали  ему рот, держали  за  руки  и  за ноги, вырезали  кусочек  из правой щеки, кололи  большими иглами по всему  телу и,  собрав  кровь его,  тотчас  же  положили  в опресноки. Жиды  ругались  над  ребёнком, называли  его  Иисусом  Христом,  и бросили  труп  в  воду. Родители  нашли  труп   и  донесли  об этом властям…  На  могилу  мученика  ходили  на поклонение, и  мученик  вскоре  приобрел  имя  праведника» (Стр. 43).
«В 1509 году  в Боссинге (в Венгрии)  жиды  замучили  ребёнка, украденного  ими  у  одного  колесника, и, исколов  по  всему   телу, выпустили  кровь, а  труп  кинули  за  город. Виновные  сознались   под  пыткой и казнены» (Стр. 44).
«В  1571 году  жиды  в  Германии  содрали  кожу  с  одного  христианина, по имени  Брагадин, и мученически  умертвили  его» (Стр. 46).
«В 1610 году  в Сташеве (в Польше)  еврей  Шмуль украл  младенца  и продал  его в Шидловец, где  жиды были  схвачены в то самое  время, когда истязали  свою  жертву. Евреев  четвертовали» (Стр. 49).
«В  1660 году в Тунгухе (в Германии)  жиды  на  Пасху  зарезали  христианского  ребёнка,  за  что  были  сожжены  15  человек» (Стр. 51).
«В  1697 году в  Вильне несколько  жидов  за  мученическое  убийство младенцев  были  казнены» (Стр. 53).
«В  Страстную  пятницу  20-го  апреля  1753 года  в  деревне  Маркова  Вольница  жиды  поймали  вечером  трёхлетнего  младенца  Стефана Студзитского, унесли  его  в  корчму, поили  мёдом и кормили хлебом, размоченном в водке, отчего ребёнок  заснул  и лежал спокойно  за печкой. В ночь  на  светлое  Воскресение  жиды собрались в корчме, завязали  ребёнку  глаза,  зажали  рот  клещами, и, держа  над лоханью,  кололи  со всех  сторон  острыми  гвоздями,  качая  и приподнимая  для  лучшего  истечения  крови.  Когда  страдалец  испустил  дух, то  труп его был отнесён в лесок, где он был найден на  другой же день.  По очевидным уликам, еврейки  Брейна   и  Фружа, без  пытки,  сознались в этом убийстве, а мужья их  были в этом уличены  и  также, без пытки,  сознались. Затем прочие  были преданы пытке и, повинившись, сделали  столь подробное  описание  этого  злодейского преступления, что, уж  конечно, не  могло оставаться  никакого  более сомнения. Евреи  были  казнены  жестокою смертью в Житомире: раввину  полоцкому и пяти  другим  жидам сожжены  под  виселицею  руки, обмотанные  смолистой  пенькой, вырезаны по три ремня  из  спины, а потом они были четвертованы, головы  посажены на кол, а  тела  повешены; пятеро  других просто  четвертованы, головы посажены на кол, а тела  повешены;  один, принявший  святое  крещение,  обезглавлен. В то время была   написана  картина, изображающая  труп  младенца  Студзитского, в  том  самом  виде,  как он  был найден,  исколотый по всему  телу. Подлинная  картина,  вероятно, цела ещё  доныне;  она  хранилась у архиепископа  львовского»  (Стр. 54). 

«В 1827 году, около  Пасхи, в деревне  помещика Дамми (Виленская губерния, Тельшевский уезд) пропал без вести  семилетней  мальчик  Пиотрович. Пастух Жуховский объявил, что видел  сам, как  жиды  поймали ребёнка  в поле  и увезли;  труп найден  был впоследствии  искажённый  точно таким  образом, как во всех  подобных  случаях;  жиды,  путаясь  при  допросах,  делали  ложные показания, снова их отменяли  и наконец изобличены в злодеянии этом  настолько,  насколько   можно уличить  людей, не  имеющих  в оправдание  ничего,  кроме  голословного  запирательства. Несмотря на то, что в этом случае  был даже один посторонний  свидетель, помянутый  пастух, жиды  были  оставлены  в  подозрении… К  этому   должно ещё  присовокупить, что два  жида, кои  начали  было  признаваться,  найдены   мёртвыми:  один  убитым, под  мостом, другой отравленным» (Стр. 63).
«В 1827 году,  за  два  дня   до  Пасхи,   пропал  ребёнок  в  Варшаве;  подозрение  пало  на  жидов, следы  были  открыты, и ребёнок, вопреки  уверений  и  отрицательства  жида – хозяина  дома, отыскан  у  него  в  сундуке…  Жиды  отделались уверением,  что они  сделали  это  для шутки» (Стр. 63).

22  апреля  1823 года  в  Велиже   пропал  солдатский  сын  Фёдор  Емельянов. Было ему  тогда  всего  три  с  половиной  года.  Труп его нашли  через неделю  в лесу.  Владимир  Иванович   Даль в  своей  книге  очень  подробно, на основании следственных  материалов, описал убиение  жидами  этого  бедного  мальчика:
«Они  (русские  бабы)  принесли   мальчика  из  каморки, раздели  его  по  приказанию  жидов и  положили  на  стол;  еврей Поселенный  сделал  обрезание,  а Шифра  Берлин остригла ему  ногти вплоть к мясу.  В это  время  Козловская  возвратилась  из  питейной  конторы;  Славка  вышла  было  к ней в сени, но, заметив, что она  уже  видела  кое-что, позвала её  в комнату,  где  жиды  стращали  её, что  если  она где-нибудь проговорится,  то с  нею  сделают  то  же,  что  с  мальчиком;  она  поклялась,  что  будет  молчать.   Затем  продолжили:  Терентьева  держала  ребёнка  над  тазом, Максимова  обмывала  его;  положили  головою  вперёд  в  бочку, в которой  половина  дна  вынималась; Иосель  заложил  опять  дно,  стал  катать  бочку  по  полу  с  Терентьевой, потом  все  делали то  же  самое, сменяясь по  двое, часа  два;  ребёнка вынули  красного, как обожжённого.  Терентьева  завернула  его  и  положила  на  стол;  все  три  бабы   оделись  в  жидовское  платье, понесли ребёнка,  завязав  ему  рот  платком  в школу, а  жиды  пошли  за  ними. В школе застали  они  толпу  жидов,  положили  мальчика на стол, в корыто,  развязав  ему  рот;  тут Орлик  Девирц распоряжался; Поселенный  подал  ремни, Терентьева  связала  мальчику  ноги под коленями, но слабо, и Поселенный  сам  перетянул  их  потуже. Терентьевой  велели  ударить   мальчика  по  щекам, а за нею  все  прочие  сделали  то  же;  подали  большой, острый  и  светлый  гвоздь и велели ей  же  уколоть  ребёнка в висок и в бок;  потом  Максимова, Козловская, Иосель  и один  за  другим  все  жиды  и  жидовки  делали  то  же. Между  тем Козловскую  повели к заповедям  в  шкапике  и обратили  в  жидовскую  веру, назвав Лыей.
Орлик поворачивал  в  корытце  младенца, который  сперва  кричал, а потом  смолк, смотрел на всех  и тяжело  вздыхал.  Он вскоре  истёк   кровью  и испустил  дух.  Терентьева вынула его, развязала ему ноги, держала над  другим корытом, стоявшим на полу;  Козловская  подавала  бутылки  с  водой, Иосель  обливал  мальчика,  а Максимова  обмывала. Когда крови  ничего не было  на теле, а только  остались видны  раночки, величиною  в горошину,  то велели  одеть  и  обуть труп  и положили на стол.  Иосель повёл всех  трёх  баб к  шкапику  и сказал:  «так как все  они  приняли  еврейскую веру, то  должны  по  ней  клясться»,  и читал   им  большую  жидовскую  книгу.
Затем  жиды  ругались  над  похищенными  Терентьевой    из  Ильинской  церкви  антиминсом, плевали  на  него, топтали  ногами  и пр.
Между  тем  начинало  светать; Терентьева  и  Максимова  боялись  нести  мальчика  на  реку, где  иногда  рано  бывает  народ,  и потому  понесли  его  в  лес,  на  болото,  у Гутурова  Крыжа, где он  и найден. По уходе  их,  Иосель  налил   крови  в   одну  бутылку  и  велел  Козловской  отнести  к   Славке;  остальная  кровь  была   оставлена  в корытце, в школе;  возвращаясь  из  леса, Терентьева  и  Максимова  встретили  Иоселя    сам-друг  в  парной  бричке;  они поехали  наблюдать  за  бабами, и  Иосель  сошёл  с  брички  и посмотрел, где ими  труп  был  положен;  потом  жиды  опять  ускакали  в  город.  Мирка  напоила  обеих  баб  вином, Славка  дала  денег  и уговаривала, чтобы пьяные, поссорясь, не  проговорились: евреи  все  отопрутся,  сказала  она,  а  вы  одни  будете   виноваты.   Обе  сняли  с  себя  жидовское  платье  и  пошли  домой.
Вечером Фратка, жена цирюльника  Орлика,   напоила Терентьеву,  одела  её  в  жидовское  платье  и  повела в школу. Все  те  же  жиды  и  жидовки были  там, а притом  и  Козловская. Корытце  с  кровью  стояло ещё  на  столе, а подле  две  пустые  бутылки, в  коих  накануне  приносили  воду  для обмывки, отправив уже третью  бутылку к  Славке. Тут же  лежал  свёрсток холста. Пришла  Ханна с  Максимовой, которая  принесла  ещё  бутылку, чарку и  воронку. Терентьева  размешала  кровь  лопаточкой, а  Иосель  разлил  её  чаркой, через  воронку,   в бутылки  и  в небольшой, вплоть  сбитый  обручами, бочоночек, который  был  подан  Орликом. В остатке  крови намочили  аршина  два  холста, велели  Терентьевой  выкрутить  его,  расправить  и  проветрить. Иосель потом  искрошил  его на  маленькие  лоскутья; Орлик  макал  гвоздь  в  остаток  крови, капал  на  каждый  лоскуток  и разводил  на  нём  разводы,  и  каждому  дали  по  лоскутку, равно и трём  русским  бабам.  Все  разошлись: Максимова  понесла  за Цетлиными  одну   бутылку; Козловская  за Берлиными  две, а  Терентьева  за  Орликом  бочонок.  Максимова  отдала  лоскуток  свой  впоследствии  Ханне; Козловская  потеряла  его, а Терентьева  сказала, что он должен быть у неё в китайчатом кармане, который  передан  ею на  сохранение,  с  другими  вещами, солдатке   Ивановой,  когда  взята  была  под  стражу.  Следователи  немедленно  отправились  туда,  и  нашли  в  указанном  месте треугольный  лоскуток  холста,  красноватый  и  признанный  всеми  тремя   раскаявшимися  бабами  за  тот  самый,  о  коем  они  говорили.
В  доме  Берлина, Цетлина  и  в школе все  три  женщины  порознь показали вполне  согласно со словами  их, где,  как  и что  делалось; подробности  и местность, где совершено  было  ужасное  преступление, смущали  их   сильно,  и  они едва  могли  говорить.
Фратка  сказала  Терентьевой,  что  кровавым лоскутком  протирают  глаза  новорожденным,  а  кровь  кладут в  мацу (в опресноки).  Это   вполне  согласно  со  многими  помещёнными  выше  сведениями  и  с  показаниями по случаю  подобных  происшествий.  На  другой   год после  того  сама  Терентьева  пекла  с  Фраткою  и  с  другими  жидовками  мацу  с   этой  кровью.  Максимова   подробно  описывает,  как  делала  то  же  у  Ханны,  размочив  засохшую  в  бутылке  кровь  и смешав  с  шафранным  настоем.  Ханна  положила  также  немного  крови  этой  в мёд,  который  пили. Козловская  говорит, что  то  же  самое  делали  у  Берлиных:  вытряхнули  из  бутылки  сухую  кровь,  растёрли  и высыпали  в  шафранный  настой,  который  вылили  в  тесто.
Генерал-майор  Шкурин,  взял  с  собою  Терентьеву  и  Максимову  и  поехал  в  Витебск и  в  Лезну,  куда  они  возили  кровь. Максимова  указала  в  Витебске  дом, куда   с  Мовшей  Беленицким  привезла  кровь,  и  узнала  хозяина»  (Стр. 87 – 92).

«Рассмотрев  весь  этот  род  ужасных  случаев  и   возмущающих душу  происшествий, частью  доказанных  исторически  и   юридически, - обвинение   ЖИДОВ  в  мученическом  умерщвлении  к  Пасхе  христианских  мальчиков  невозможно  считать  призраком  и  суеверием,  а  должно  убедиться,  что  обвинение   это  основательно,  как  равно  и общее мнение  об  употреблении  ими  крови  сих  мучеников  для  каких-то  таинственных  чар»  (Стр.  120).

«Откуда  ж  эти  одинаковым  образом  и  умышленно  искажённые  трупы  невинных  ребят?  Почему  их  находят только  там, где есть   ЖИДЫ? Почему  это  всегда  дети  христиан? И,   наконец,  почему  случаи  эти  всегда бывали  исключительно  или  около  самой  Пасхи?»  (Стр. 123).

«Не  подлежит,  однако же,  никакому   сомнению,  что  они  (изуверские   обряды  жидовских  сектантов)  никогда  не   исчезали  вовсе,  со  времени  распространения христианства,  и  что  поныне  появляются  от времени  до  времени   между  жидами  фанатики  и  каббалистические  знахари,  которые, с  этою  двоякою  целью,  посягают  на  мученическое   убиение  христианского  младенца  и употребляют   кровь  его  с  мистически-религиозною  и   мнимо-волшебною  целью. Польша  и  западные  губернии наши,  служащие со  времени   средних  веков  убежищем  закоренелого  и  невежественного   жидовства,  представляют  и поныне  самое  большое  число  примеров  подобного  изуверства,  особенно  губерния  Витебская,  где  секта  хасидов  значительно  распространилась»  (Стр. 127).

В  этой  своей  книге  «Розыскание  об  убиении  евреями  христианских  младенцев  и  употреблении  крови  их»,   в  книге  толщиной  всего в  122  страницы,  Владимир  Иванович  Даль  употребляет  слов  «ЖИДЫ»   около  190 (!)  раз.  Даль  знал, что  эта  его  служебная  записка  предназначена  для    самых  высших  чинов  МВД, Сената  и для  самого императора  Николая  Первого   и членов  его  семьи.  Но  Даль  не  посчитал  нужным  заменять   слово  «жиды»    на  слово  «евреи».  И  что  интересно,  книжку  эту  весьма  высоко  оценил  и  министр  МВД    граф   Л. Перовский, и сам  император  Николай  Первый.
Ну  а  тем господам,  кто, полагая  себя «культурными», «просвещёнными» и  «политкорректными»  людьми   (а  некоторые  из  них   кандидаты, доктора и  академики  лингвистической  науки),   всё  же  не   могут  удержаться,  чтобы  не  осудить  Даля  за  такое  количество  слова  «жиды»,  могу   сказать  лишь  одно:  «Не  вам, господа,  судить  великого  Даля.  В   культурном  отношении,  в  знании  Русского  языка  Владимир  Иванович  Даль,  как  Гулливер,  возвышается  над  вами,  лилипутами».

Пушкин   Александр  Сергеевич
(1799 – 1837)   

А. С. Пушкин.   Художник  В. Тропинин. 1827.

Пушкин без большого почтения относился к жидам  и не боялся, естественно,  и не стеснялся употреблять слово  «жид».   

«…Подъехали  четыре  тройки с  фельдъегером. – Вероятно, поляки, - сказал я хозяйке. – Да, -  отвечала она…  Я  вышел  взглянуть на них.
Один из арестантов стоял, опёршись у колонны. К нему подошёл высокий, бледный и худой молодой человек с чёрною бородою, в фризовой шинели, и с виду НАСТОЯЩИЙ  ЖИД – я принял его за ЖИДА, и неразлучные понятия ЖИДА и  ШПИОНА  произвели во мне обыкновенное  действие: я поворотился к ним спиною, подумав, что он был вытребован в Петербург  для доносов или объяснений».

                       
                               «Гляжу:  гора.  На  той  горе
                               Кипят  котлы;  поют,  играют,
                               Свистят  и  в  мерзостной  игре
                               ЖИДА   с лягушкою  венчают».
                             
                                Я  плюнул  и  сказать  хотел…
                                И вдруг  бежит  моя  Маруся…»
                                   (А. Пушкин. Сочинения.  Стих. «Гусар». 1930. М. - Л., С. 332).
                     
                                 «Будь  ЖИД ,  -  и  это  не беда…»

   В  песне   «Битва  у  Зеницы Великой» (из цикла  «Песни  западных  славян»)
есть такие   слова:
                              «Перешли  мы  заповедную  речку,
                                Стали  жечь  турецкие  деревни,
                                И  ЖИДОВ   на  деревьях   вешать»
                                      (Пушкин  А. С. Избранные  произведения. Т. 1. 1965.  С. 181).

Песню  «Феодор  и  Елена»  (тоже  из  цикла  «Песни  западных  славян)  я привожу  здесь  почти  полностью:

Феодор   и   Елена

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Стамати  был  стар  и бессилен,
А  Елена  молода  и  проворна;
Она  так-то  его  оттолкнула,
Что  ушёл он,  охая  да хромая.
Поделом  тебе,  старый  бесстыдник!
Ай  да баба! Отделалась  славно!

Вот  Стамати  стал  думать думу:
Как  ему погубить  бы  Елену?
Он  к  ЖИДУ-лиходею  приходит,
От  него  он  требует  совета.
ЖИД  сказал:  «Ступай  на  кладбище,
Отыщи  под  каменьями  жабу
И  в  горшке  сюда  принеси  мне».
На  кладбище  приходит  Стамати,
Отыскал  под  каменьями  жабу
И  в горшке  ЖИДУ  её  приносит.
ЖИД  на  жабу  поливает  воду,
Нарекает  жабу   Иваном
(Грех великий  христианское  имя
Нарещи  такой  поганой твари!).
Они  жабу всю потом искололи,
И  её – её  ж  кровью  напоили;
Напоивши, заставили  жабу
Облизать  поспелую  сливу.

И Стамати  мальчику  молвил:
«Отнеси  ты  Елене  эту  сливу
От  моей племянницы  в подарок».
И принёс  мальчик Елене сливу,
И  Елена тотчас  её съела.

Только  съела  поганую сливу,
Показалось бедной  молодице,
Что  змия  у  ней  в  животе шевелится.
Испугалась  молодая Елена;
Она кликнула сестру свою  меньшую.
Та её молоком  напоила,
Но  змия  в животе всё  шевелилась.

Стала  пухнуть прекрасная Елена,
Стали  баить:   Елена брюхата.
Каково-то будет ей от мужа,
Как  воротится  он  из-за моря!
И Елена  стыдится  и плачет,
И на улицу выйти  не смеет,
День сидит, ночью  ей не спится,
Поминутно  сестрице  повторяет:
«Что скажу  я  милому мужу?»
Круглый  год проходит, и  - Феодор
Воротился  на  свою  сторонку.
Вся деревня бежит ему навстречу.
Все его приветно поздравляют;
Но в толпе не видит он Елены,
Как  ни ищет  он  её  глазами.
«Где ж Елена?»  -  наконец он молвил.
Кто смутился, а кто усмехнулся,
Но  никто  не отвечал  ни слова.

Пришёл  он в дом  свой  и  видит,
На  постели  сидит  его Елена.
«Встань, Елена»,  - говорит  Феодор.
Она  встала, -  он  взглянул  сурово.
«Господин  ты мой, клянусь богом
И  пречистым  именем  Марии,
Пред  тобою  я  не  виновата,
Испортили  меня  злые  люди».

Но  Феодор  жене  не  поверил:
Он отсек ей  голову по плечи.
Отсекши, он  себе молвил:
«Не  сгублю  я невинного младенца,
Из неё  выну  его живого,
При  себе  воспитывать буду.
Я  увижу, на  кого  он  походит,
Так  наверно  отца  я узнаю,
И  убью своего  злодея».

Распорол  он мёртвое  тело.
Что ж!  -  наместо  милого   дитяти
Он  чёрную  жабу  находит.
Взвыл  Феодор:  «Горе мне, убийце!»
Я  сгубил  Елену  понапрасну:
Предо  мной  она  была  невинна,
А  испортили  её  злые  люди».

Поднял  он голову  Елены,
Стал  её целовать  умиленно,
И  мёртвые  уста  отворились,
Голова  Елены  провещала:
«Я  невинна.  ЖИД  и старый  Стамати
Чёрной  жабой  меня  окормили».
Тут  опять уста  её  сомкнулись,
И  язык  перестал  шевелиться.

И  Феодор  Стамати  зарезал,
И  ЖИДА  убил,  как  собаку.
И   отпел  по  жене  панихиду.

                                 (Пушкин А. С.  Избранные  произведения. Т. 1.  1965.  С.  182 – 183).

                Приведу здесь ещё и отрывок из сочинения Пушкина «СКУПОЙ   РЫЦАРЬ»:   

                                                         Стучат   в  дверь
                                     
     Кто  там? 

      Входит  ж и д.

Ж И Д                                               
Слуга  ваш  низкий.

А л ь б е р
А, приятель!
Проклятый  ЖИД,  почтенный  Соломон,
Пожалуй-ка  сюда:  так  ты,   я  слышу,
Не  веришь  в  долг.

Ж И Д
Ах,  милостивый  рыцарь,
Клянусь  вам: рад  бы…  право,  не   могу.
Где  денег  взять?  Весь  разорился  я,

Всё  рыцарям  усердно  помогая.
Никто  не платит. Вас  хотел  просить,
Не  можете ль хоть  часть  отдать…

А л ь б е р
Разбойник!
Да  если б у меня  водились  деньги,
С тобою  стал  бы  я  возиться?  Полно,
Не  будь  упрям, мой милый  Соломон;
Давай  червонцы. Высыпи  мне   сотню,
Пока  тебя  не  обыскали.

Ж И Д
Сотню!
Когда  б  имел  я  сто  червонцев!

А л ь б е р
Слушай:
Не  стыдно  ли  тебе  своих  друзей 
Не  выручать?..

Ж И Д
Клянусь  вам…

А л ь б е р
Полно, полно. 
Ты  требуешь заклада?  Что за  вздор!
Что  дам  тебе в заклад?  Свиную  кожу?
Когда  б  я  мог  что  заложить,  давно
Уж продал  бы. Иль  рыцарского  слова
Тебе, собака,  мало?
                                                  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .       
                                                                                       
Ж И Д
Деньги?  -  деньги
Всегда, во всякий  возраст  нам  пригодны;
Но  юноша  в них  ищет  слуг  проворных
И,  не  жалея,  шлёт  туда, сюда.
Старик  же  видит  в них  друзей  надёжных
И  бережёт  их  как  зеницу  ока.

А л ь б е р
О, мой  отец  не  слуг  и  не  друзей
В них видит, а господ;  и  сам  им  служит,
И  как  же  служит?  Как  алжирский  раб,
Как  пёс  цепной. В нетопленой конуре
Живёт, пьёт воду, ест сухие корки,
Всю ночь не спит,  всё бегает да лает  - 
А  золото  спокойно   в  сундуках
Лежит  себе. Молчи! Когда-нибудь
Оно  послужит  мне,  лежать  забудет.

Ж И Д
Да, на  бароновых  похоронах
Прольётся  больше  денег,  нежели  слёз.
Пошли  вам  бог скорей  наследство.

А л ь б е р
Amen!

Ж И Д
А  можно  б…

А л ь б е р
Что?

Ж И Д
Так, думал  я,  что  средство
Такое  есть…

А л ь б е р
Какое  средство?

Ж  И Д
Так  -
Есть  у  меня знакомый  старичок,
Еврей,  аптекарь  бедный…

А л ь б е р
Ростовщик
Такой же, как и  ты,  иль  почестнее?

Ж  И Д
Нет,  рыцарь, Товий, торг  ведёт  иной,
Он  составляет капли…  право, чудно,
Как  действуют  они.

А л ь б е р
А  что мне  в них?

Ж И Д
В стакан  воды   подлить… трех  капель  будет,
Ни вкуса в них,  ни цвета  не   заметно;
А  человек  без  рези  в  животе,
Без  тошноты, без  боли  умирает.
                                               
А л ь б е р
Твой  старичок  торгует   ядом.
                                                                       
Ж И Д
Да  -   
И  ядом.

А л ь б е р
Что ж?  Взаймы  на  место  денег
Ты  мне  предложишь  склянок  двести  яду,
За  склянку  по  червонцу. Так  ли, что  ли?

Ж И Д
Смеяться  вам  угодно  надо  мною  -
Нет;  я  хотел…  быть  может,  вы…  я думал,
Что  уж  барону  время  умереть.

А л ь б е р
Как!  Отравить  отца!  И смел  ты  сыну… 
Иван!  Держи  его. И  смел  ты  мне!..
Да  знаешь  ли,  ЖИДОВСКАЯ  ДУША,
Собака,  змей!  Что я  тебя  сейчас  же
На  воротах  повешу.

Ж И Д
Виноват!
Простите:  я  шутил.

А л ь б е р
Иван,  верёвку.

Ж И Д
Я…  я  шутил.  Я  деньги  вам  принёс.

А л ь б е р
Вон,  пёс!
Жид  уходит.
Вот  до  чего  доходит
Отца  родно  скупость!  ЖИД   мне  смел
Что  предложить!  Дай  мне  стакан  вина,
Я  весь  дрожу…  Иван, однако  ж  деньги
Мне  нужны. Сбегай  ЗА  ЖИДОМ  ПРОКЛЯТЫМ,
Возьми  его   червонцы.  Да  сюда
Мне  принеси  чернильницу. Я  плуту
Расписку  дам.  Да   не  вводи  сюда
Иуду  этого…  Иль  нет,  постой,
Его  червонцы  будут  пахнуть  ядом,
Как  сребреники  пращура   его…
(Пушкин А. С.  Драматические  произведения. М., 2000.  С.  109  - 113).

Гоголь  Николай  Васильевич
(1809 – 1852)

У Николая Гоголя  слово «жид»  и  его  производные  встречаются в нескольких его сочинениях.  Я приведу здесь лишь отрывки из повести  Гоголя  «Тарас Бульба», где описана  борьба запорожских  казаков с оккупантами – ляхами и  жидами.  Повесть была опубликована в 1835 году: 

«В это время большой паром  начал причаливать к берегу. Стоящая на нём куча людей ещё издали махала руками.  Это были козаки в оборванных свитках. Беспорядочный наряд – у многих ничего не было, кроме рубашки и коротенькой трубки в зубах – показывал, что  они  или только избегнули  какой-нибудь беды, или же до того загулялись, что прогуляли всё, что было на теле. Из среды их отделился и стал впереди приземистый, плечистый козак,  человек лет пятидесяти.  Он кричал и махал рукою сильнее всех, но за стуком и криками рабочих не было слышно его слов.
«А с чем приехали?»  спросил кошевой, когда паром приворачивал к берегу. Все рабочие, остановив свои работы, подняв топоры, долота, прекратили стукотню и смотрели в ожидании.
«С бедою!»  кричал с парома  приземистый козак.
«Говори!»
«А  вы  разве ничего не  слыхали, что делается  на Гетманщине?»
«Говори же, что там делается?»
«А то и делается, что и родились и крестились, ещё не ведали такого».
«Да говори нам, что делается, собачий сын!» закричал один из толпы, как видно,  потеряв терпение.
«Такая пора теперь завелась, что уже церкви святые  теперь не наши»
«Как  не наши?»
«Теперь у жидов  они   на  аренде. Если    вперёд не заплатишь, то и обедни  нельзя  править».
«Что ты толкуешь?»
«И если   рассобачий  жид  не положит  значка нечистою  своею рукою на святой пасхе, то и святить пасхи нельзя».
«Врёт он, паны браты, не может быть того, чтобы  нечистый  жид  клал значок  на  святой пасхе!».

«Слушайте!.. ещё  не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне  в таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже  не коней, а просто православных христиан. Слушайте! Ещё  не то расскажу: уже, говорят, жидовки  шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся на Украйне, панове! А вы  тут сидите  на Запорожьи да гуляете, да, видно, татарин  такого задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей – ничего нет, и  вы не слышите, что делается на свете».

«Разве у вас сабель не было, что ли? Как же вы попустили такому  беззаконию?»
«Э, как попустили такому беззаконию! А попробовали бы вы, когда пятьдесят тысяч было одних ляхов, да – нечего греха таить  -   были тоже собаки и между  нашими, (которые)  уже приняли их веру».
«А гетман ваш, а полковники, что делали?»
«А гетман теперь, зажаренный  в медном быке, лежит в Варшаве, а полковничьи руки и головы развозят по ярмаркам  на показ всему народу» .
Колебнулась вся толпа. Сначала на миг пронеслося по всему берегу молчание, которое устанавливается перед свирепою бурею, и потом вдруг поднялись речи, и весь заговорил берег.
«Как, чтобы  жиды  держали на аренде христианские церкви! Чтобы ксендзы запрягали в оглобли православных христиан! Как, чтобы попустить  такие мучения на русской земле от проклятых недоверков! (принявших унию, униатов). Чтобы вот так поступали с полковниками и гетманом! Да не будет же сего, не будет!» Такие слова перелетали по всем концам. Зашумели запорожцы и почуяли свои силы. Тут уже не было волнений легкомысленного народа: волновались все характеры тяжёлые и крепкие, которые не скоро накалялись, но, накалившись,  упорно и долго хранили в себе внутренний жар. «Перевешать  всю  жидову!» - раздалось из толпы. «Пусть же не  шьют  из поповских риз юбок своим  жидовкам! Пусть же не ставят значков  на святых пасхах! Перетопить их всех, поганцев, в Днепре!» Слова эти, произнесённые кем-то из толпы, пролетели молнией по всем головам, и толпа  ринулась  на  предместье  с  желанием  перерезать  всех  жидов.
Бедные сыны Израиля, растерявши всё присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках (в бочках для горилки), в печках и даже запалзывали  под юбки  своих  жидовок; но козаки везде их находили.
«Ясновельможные паны! Кричал один, высокий и длинный, как палка,  жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. «Ясновельможные паны! Слово только дайте нам сказать, одно слово! Мы такое объявим вам, чего ещё никогда не слышали, такое важное, что не можно сказать, какое важное!»
«Ну, пусть скажут», сказал Бульба, который всегда любил  выслушивать обвиняемого.
«Ясные паны!»  произнёс  жид. «Таких панов ещё никогда не видывало. Ей-Богу, никогда! Таких добрых, хороших и храбрых не было ещё на свете!..» Голос его умирал и дрожал от страха. «Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украйне! Ей-Богу, не наши!  То совсем не жиды: чорт знает что. То такое, что только наплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли Шлема, или ты, Шмуль?»
«Ей-Богу, правда!» отвечали из толпы Шлема и Шмуль в изодранных яломках, оба белые, как глина.
«Мы никогда ещё», продолжал длинный  жид: «не соглашались с неприятелями. А католиков мы и знать не хотим: пусть им чорт приснится!  Мы с запорожцами, как братья родные…»
«Как? Чтобы запорожцы были с вами братья?» Произнёс  один из толпы. «Не  дождётесь,  проклятые  жиды! В Днепр их, панове! Всех потопить поганцев!»
Эти слова были сигналом. Жидов  расхватали по рукам и начали швырять в волны.  Жалкий  крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как  жидовские ноги в башмаках и  чулках болтались на воздухе».
                 (Гоголь  Н. В.  Избранные  произведения.  СПб., 1998.  С. 138 – 142).

Одного жида, которого звали Янкель, Тарас оставил в живых, так как жид уверял, что знал  брата Тараса и даже помог ему  выкупиться  от турок. Тарас сказал  казакам:  «Жида будет время повесить, когда будет нужно, а на сегодня отдайте его мне». Сказавши это, Тарас,  повёл его к своему обозу, возле которого стояли козаки его. «Ну, полезай под телегу, лежи там и не пошевелись; а вы братцы, не выпускайте  жида».
Сказавши  это, он отправился на площадь, потому что давно уже собиралась туда вся толпа… Теперь все хотели в поход, и старые и молодые;   положили идти прямо на  Польшу, отмстить за всё зло и посрамленье веры и козацкой славы, набрать добычи с городов, пустить пожар по деревням и хлебам и пустить далеко по всей стране себе славу».           
                                                           (Гоголь  Н. В. Там же.  С. 142).

Много позднее, когда поляки схватили  и поместили в застенок сына Тараса, Остапа,  Тарас отправился в Умань, надеясь как-то спасти своего сына, рассчитывая даже на помощь  жидов, если дать им  большие деньги.
«Он прямо подъехал к нечистому, запачканному домишке, у которого небольшие окошки едва были видны, закопчённые неизвестно чем; труба заткнута была тряпкою, и дырявая крыша  вся покрыта  воробьями. Из окна выглядывала голова  жидовки, в чепце с потемневшими жемчугами.
«Муж дома?»  сказал Бульба, слезая с коня и  привязывая повод к железному крючку, бывшему у самых дверей.
«Дома»,  - сказала  жидовка и поспешила выйти  с пшеницей  в корзине  для коня и стопой  пива  для рыцаря».
«Где же твой жид?»
«Он в другой светлице, молится», -  проговорила жидовка, кланяясь и пожелав здоровья в то время, когда Бульба поднёс к губам стопу.
«Оставайся  здесь, накорми и напои моего коня, а я пойду, поговорю с ним один. У меня до него  дело».
Это был  жид Янкель. Он уже очутился тут арендатором и корчмарём: прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей в свои руки, высосал понемногу почти все деньги и  сильно означил своё  жидовское  присутствие  в той стране. На расстоянии трёх миль во все стороны  не оставалось ни  одной избы в порядке: всё валилось и дряхлело, всё пораспивалось, и осталась  одна бедность да лохмотья; как после пожару  или чумы, выветрился  весь край. И если бы десять лет  ещё  пожил   там  Янкель, то он, вероятно,  выветрил бы и всё воеводство.  Тарас вошёл в светлицу. Жид  молился, накрывшись своим  довольно запачканным  саваном, и  оборотился, чтобы в последний раз плюнуть, по  обычаю своей  веры, как вдруг  глаза его  встретили стоявшего  назади Бульбу.  Так и бросились  жиду   прежде всего в глаза две  тысячи червонных, которые были обещаны  (поляками)  за его голову; но он постыдился  своей корысти  и силился  подавить вечную мысль  о  золоте, которая, как   червь, обвивает душу  жида».
«Слушай, Янкель!» сказал Тарас  жиду, который начал перед ним кланяться, и запер осторожно дверь, чтобы их не видели: «Я спас твою жизнь, - тебя бы разорвали, как собаку, запорожцы, - теперь твоя очередь, теперь сделай мне услугу!» Лицо  жида   несколько поморщилось.  «Какую  услугу? Если такая услуга, что можно сделать, то для чего не сделать?»
«Не  говори мне ничего. Вези  меня в Варшаву. Что бы ни было, а я хочу ещё раз   увидеть его, сказать ему  хоть одно слово».
«Кому сказать слово?»
«Ему, Остапу, сыну моему… Знаю, знаю всё: за мою голову дают две тысячи червонных.  Знают же они, дурни, цену ей!  Я тебе пять  тысяч  дам. Вот тебе две тысячи червонных:  «а  остальные – когда ворочусь».    Жид  тотчас схватил полотенце  и накрыл  им червонцы.
«Ай,  славная монета! Ай, добрая монета!» говорил он, вертя один червонец в руках  и пробуя на зубах».

Жид Янкель, соблазнившись на пять тысяч  червонцев, отвёз Тараса Бульбу в Варшаву  в телеге с кирпичом. Въехали в «тёмную узенькую улицу, носившую название Грязной и вместе  Жидовской,  потому что здесь, действительно, находились  жиды  почти со всей  Варшавы. Эта улица чрезвычайно походила  на вывороченную  внутренность заднего двора.  Солнце, казалось, не заходило  сюда  вовсе.  Совершенно почерневшие деревянные дома, со множеством  протянутых   из окон жердей, увеличивали еще больше мрак.  Изредка краснела между ними  коричневая   стена, но и та уже во многих местах  превращалась совершенно  в чёрную… Всё тут  состояло из  сильных резкостей: трубы, тряпки, шелуха, выброшенные разбитые чаны. Всякий, что  только  было у  него негодного, швырял на улицу…  Сидящий на коне всадник  чуть-чуть не доставал рукой  жердей, протянутых  через улицу из одного  дома  в  другой, на которых висели жидовские  чулки, коротенькие  панталонцы  и копченый  гусь. Куча  жидёнков, запачканных, оборванных, с курчавыми волосами, кричала и валялась в грязи. Рыжий  жид,  с веснушками по всему лицу, делавшими его похожим на воробьиное   яйцо,  выглянул из окна, тотчас  заговорил с Янкелем  на  своём  тарабарском  наречии, и Янкель тотчас  въехал во двор».
                   (Гоголь Н. В.  Избранные  произведения.  СПб.,  1998.   С. 204 – 208).

Успенский  Глеб  Иванович   
(1843 – 1902)

Главные  сочинения Глеба Успенского: «Нравы Растеряевой улицы», «Разоренье», цикл очерков и рассказов из «Деревенского дневника», «Крестьянин и крестьянский труд», «Власть земли», «Кой про что». В 80-е годы написал цикл повестей о духовных исканиях русской интеллигенции: «Без определённых занятий», «Волей-неволей» и др. В последние годы жизни написал сочинения о народной жизни: «Живые цифры», и «Поездка к переселенцам».

Роль жидов в России  оценивал как  очень  вредную, вампирную   для русского народа. 

Приведу  один  фрагмент о  жидах  из его сочинений:

«Приходит  крестьянин  к  ЖИДУ,  просит  рубль  серебром  в  долг  и даёт  в  заклад  полушубок.  ЖИД берёт  полушубок  и  говорит,  что процентов  на  рубль  в  год  будет  тоже  рубль.  Мужик  соглашается  и  взял  рубль.  Но только  что  он  хотел  уйти,  как  ЖИД   говорит  ему:  «Послушай, тебе  ведь  всё  равно,  когда  платить проценты,  теперь  или  через  год».
Мужик соглашается  с  этим  и говорит:  «Всё  равно».  -  Так  отдай  теперь  и уже не  беспокойся   целый  год».  Мужик  и  с  этим  согласился  и отдал  рубль,  чтобы  уже  совсем  не  беспокоиться  о  процентах.  Отдав  рубль,  он  приходит  домой  и  без  денег,  и  без  полушубка,  и  в  долгу».

(Олег  Платонов. Еврейский  вопрос  в  России. М.,  2005.  С. 220).

Герцен  Александр Иванович
(1812  -  1870)

наменитый  русский  писатель и публицист.  «Незаконный  сын» богатого помещика Яковлева и немки Гааг.  Надеялся, что русский народ перейдёт к социализму через крестьянскую  общину. Один из основателей русского народничества.  И как русский народник не мог, естественно, с  симпатией относиться к жидовскому  народу. К негодованию  жидов, он даже сам употреблял слово «жиды»  и с иронией относился даже к  жидовскому  поэту Гейне, которого жиды  весьма почитали  и почитают:

«Три дня льёт проливной дождь, выйти невозможно, работать не хочется. В одной книжной лавке выставлена «Переписка Гейне», два тома. Взял их и принялся читать, впредь до расчищения  неба…
Наружно и внутренне  письма наполняются литературными сплетнями, личностями, впересыпочку с жалобами на судьбу, на здоровье, на нервы,  на худое расположение  духа, сквозь которое просвечивает безмерное, оскорбительное самолюбие… Холодно вздутый  риторический бонапартизм его становится так же противен, как брезгливый  ужас этого гамбургского, хорошо вымытого ЖИДА  перед народными трибунами не в книгах, а на самом деле»
(Герцен А. И.  Былое  и думы. Л., 1946. С. 786 – 787).

Тургенев  Иван Сергеевич 
(1818 – 1882)

По свидетельству историка Николая Яковлева, председатель КГБ Андропов сообщил ему, что «великий Тургенев после плодотворной службы в императорском политическом  сыске провёл многие годы за рубежом, в Западной Европе , главой российской агентуры, и как я понял, был жандармским генералом» (Николай  Яковлев. Август 1914. М., 1993. С. 292).
Понятно, что великий русский писатель Иван Тургенев не любил жидов, понимал их опасность для Государства Российского и, конечно же, не боялся употреблять слов «жид». 

У Ивана Тургенева есть даже небольшой рассказ, который так и называется – «ЖИД».  Рассказ этот был опубликован в 1846 году. Перепечатываем этот рассказ  здесь полностью.

Ж  И  Д

-   РАССКАЖИТЕ   ВЫ  НАМ  ЧТО-НИБУДЬ,  полковник, сказали мы, наконец, Николаю  Ильичу.
Полковник  улыбнулся, пропустил струю табачного дыма  сквозь усы, провёл рукой по седым волосам, посмотрел на нас  и задумался.
      -  Ну, слушайте ж, - начал он. – Дело было в 13-м  году, под Данцигом. Я служил тогда в Е-м  кирасирском полку и,  помнится, только что был произведён в корнеты. Мне всего тогда пошёл девятнадцатый год, малый был я здоровый, кровь с молоком, думал потешиться и насчёт того…  ну, понимаете…  а вышло-то  вот что.  От нечего делать  пустился я играть. Как-то раз, после страшного проигрыша, мне повезло, и к утру  (мы играли ночью)  я был в сильном выигрыше. Измученный, сонный вышел я на свежий  воздух  и присел на гласис, а потом и задремал. Осторожный кашель разбудил меня; я открыл глаза и увидел перед  собой  жида, лет сорока, в долгополом сером кафтане, башмаках и чёрной ермолке.  Этот  жид, по прозвищу Гиршель, то и дело  таскался в наш лагерь, напрашивался в факторы, доставал нам вина, съестных припасов и прочих безделок;  росту был он небольшого, худенький, рябой, рыжий, - беспрестанно  моргал крошечными, тоже рыжими глазками, нос имел кривой и длинный, и всё покашливал. Он начал вертеться передо мной  и униженно кланяться.
-   Ну что тебе  надобно? – спросил я его, наконец.
-   А так-с, пришёл узнать-с, что не могу ли их благородию  чем-нибудь-с…
-   Не нужен ты мне, ступай.
-   Извольте, извольте-с. А позволите их благородие  поздравить с выигрышем…
-   А ты почему знаешь?
-   Уж как мне не знать-с…  Большой выигрыш…  большой…  У! Какой большой… Гиршель растопырил пальцы и покачал головой.
-   Да что толку, - сказал я с досадой, - на какой дьявол здесь  и деньги?
-   О! Не говорите, ваше благородие, ай, ай, не говорите такое. Деньги – хорошая вещь; всегда нужны, всё  можно за деньги достать, ваше благородие, всё! всё!  А я знаю, что господину  офицеру угодно… знаю… уж я знаю!
Жид  принял весьма  плутовской  вид…
   -    В самом  деле?
Жид  взглянул  боязливо, потом нагнулся ко  мне.
        -    Такая красавица, ваше благородие, такая!..  – Гиршель опять закрыл глаза  и вытянул  губы.
  -    Ваше благородие, прикажите… увидите  сами…  что я  теперь буду говорить, вы будете слушать… вы не будете верить… а лучше  прикажите показать…
Я  молчал  и глядел на  жида. 
      -     А  что ж, ваше благородие, задаточек?
      -     Да ты обманешь меня, или покажешь мне какое-нибудь чучело?
      -     Ай, вай, что вы такое говорите?  - проговорил   жид  с необыкновенным жаром и размахивая руками. – Как можно?
В это время один из моих товарищей приподнял край палатки и назвал меня по имени. Я поспешно встал и бросил  жиду  червонец.
      -    Вечером, вечером, - пробормотал он мне вслед.
Признаюсь вам, господа, я дожидался вечера с некоторым нетерпением. Скоро весь  лагерь  утих. Звёзды выступили.   Настала ночь.
      -    Ваше благородие… - пролепетал под самым моим ухом  трепетный голос.
Я оглянулся: Гиршель. Он был очень бледен, заикался и пришёптывал.

     -    Пожалуйте-с в вашу  палатку-с.
       Я встал и пошёл за ним. Жид  весь съёжился и осторожно выступал по короткой, сырой траве. Я заметил в стороне  неподвижную,  закутанную фигуру. Жид махнул  ей рукой – она подошла к нему.  Он с ней пошептался, обратился ко мне, несколько раз кивнул головой, и мы все трое вошли в палатку. Смешно сказать: я задыхался.
         Закутанная фигура не шевелилась. Я  сам был в страшном смущении, и не знал, что сказать.
        Гиршель  тоже семенил на месте и как-то странно  разводил руками.
     -    Однако, - сказал я ему, - выдь-ка ты вон…
        Гиршель  как будто нехотя повиновался.   
     -    Как тебя  зовут?  - промолвил  я, наконец.
     -    Сара, - отвечала  она, - и в одно мгновенье сверкнули  во мраке белки её больших и длинных глаз и маленькие,  ровные, блестящие  зубы.
       Я схватил две кожаные подушки, бросил их на землю и попросил её сесть. Она скинула свой плащ и села.
       Я хотел было обнять её, но она проворно отодвинулась…
      -    Нет, нет, пожалуйста, господин, пожалуйста…
      -    Ну,  так посмотри на меня, по крайне мере.
      Она остановила  на мне свои  чёрные, пронзительные глаза и тотчас же с улыбкой  отвернулась и покраснела.
       Я с жаром поцеловал её руку.  Она посмотрела на меня исподлобья  и тихонько засмеялась.
      -   Чему ты?
       Она  закрыла лицо руками и засмеялась ещё пуще  прежнего.
       Гиршель  появился у входа палатки и погрозил ей.
       Она замолчала.
      -   Пошёл вон! – прошептал я ему сквозь зубы. – Ты мне надоел.
       Гиршель не выходил.
       Я достал из кармана горсть червонцев, сунул их ему в руку и вытолкал его вон.
      -   Господин, дай и мне… - проговорила она.
       Я ей кинул несколько червонцев  на колени; она подхватила их проворно, как кошка.
        Кровь меня душила. Я досадовал на себя и не знал, что делать. Однако, подумал я,  наконец, что я  за  дурак!
        Я нагнулся  к ней. Сара положила руки мне на плечи, начала разглядывать моё лицо, хмурилась, улыбалась… Я не выдержал и проворно поцеловал её в щёку. Она вскочила и в один прыжок  очутилась у входа  палатки.
        Гиршель опять выставил свою курчавую головку, сказал ей два слова; она нагнулась и ускользнула, как змея.
        На другое утро мы сидели в палатке  нашего ротмистра; я играл, но без охоты. Вошёл мой денщик.
       -   Спрашивают вас, ваше благородие.
       -   Кто меня спрашивает?
       -    Жид  спрашивает.
      «Неужели  Гиршель?» – подумал я. Я дождался конца талии, встал и вышел.
        Действительно, я увидел Гиршеля.
      -   Ай, ай, господин офицер. Какой же вы, - проговорил Гиршель с укоризной, но не переставая улыбаться. – Девица, молодая, скромная…  Вы её испугали, право, испугали.
      -   Хорошая скромность! А деньги-то она зачем взяла?
      -   А как же-с? Деньги дают-с, так как же не брать-с?
      -   Послушай, Гиршель, пусть она придёт опять, я тебя не обижу…

     У Гиршеля засверкали глазки.
     -    Красавица! Такой нет красавицы нигде. А денег мне пожалуете?
     -   Возьми, только слушай: уговор лучше денег. Приведи её, да убирайся к чёрту! Я её сам провожу домой.
      Я бросил  ему червонец;  мы разошлись.
      День минул, наконец. Настала ночь. Я долго сидел один в своей палатке. Вдруг вошла Сара, одна. Я вскочил, обнял её…  Она молчала, не шевелилась, и вдруг громко, судорожно зарыдала.
Я напрасно старался успокоить,  уговорить её… Сердце во мне перевернулось; я встал и вышел из палатки. 
     Гиршель точно из земли предо мною  вынырнул.
       -   Гиршель, - сказал я ему, -  вот тебе обещанные деньги. Уведи Сару.
         Дней  пять или  шесть, господа, я всё думал о моей  жидовке. Гиршель не являлся, и никто не видал его в лагере. Послали меня со взводом на фуражировку в отдаленную  деревеньку. Пока мои солдаты шарили по домам, я остался на улице и не слезал с коня. Вдруг кто-то схватил меня за ногу…
       -   Боже мой, Сара!
       Она была бледна и взволнована.
       -   Господин офицер, господин… помогите, спасите, солдаты нас  обижают… Господин офицер…
       Она узнала меня и вспыхнула.
        -   Разве ты здесь живёшь? 
        -   Здесь.
        Я крикнул  на своих и приказал им оставить жидов  в покое, ничего не брать у них. Солдаты повиновались; вахмистр сел на свою гнедую кобылу  Прозерпину, или как он называл её, «Прожерпылу», и выехал со мной на улицу.
        -   Ну что, - сказал я Саре, - довольно ты мной?
        Она с улыбкой посмотрела на меня.
        -   Где ты пропадала  всё это время?
        Она опустила глаза. 
        -  Я к вам  завтра приду.   
        -   Вечером?
        -   Нет, господин, утром.   
        -   Смотри же, не обмани  меня.   
        -   Нет… нет, не обману.

НА  ДРУГОЙ  ДЕНЬ я   встал очень рано, оделся и вышел из палатки. Подо мной толстая   чугунная   пушка   выставила   в поле   своё   чёрное жерло. Я   рассеянно  смотрел во все стороны… и вдруг увидал, шагах в ста, скорченную фигуру в сером кафтане.  Я узнал Гиршеля.  Он долго стоял неподвижно на одном месте, потом вдруг отбежал немного в сторону, торопливо и боязливо оглянулся… крикнул, присел, осторожно   вытянул   шею и опять начал оглядываться   и   прислушиваться.  Я очень ясно видел все его движенья.  Он запустил руку за пазуху, достал клочок бумажки, карандаш и начал писать или чертить   что-то. Гиршель беспрестанно останавливался, вздрагивал, как   заяц, внимательно рассматривал окрестность, будто срисовывал наш лагерь. Он не раз прятал свою бумажку, щурил глаза, нюхал воздух и снова принимался за работу. Наконец, жид  присел на траву, снял башмак, запихал туда бумажку; но не успел он   ещё   выпрямиться, как вдруг, шагах   в   десяти от него, из-за ската гласиса показалась усатая   голова   вахмистра  Силявки и понемногу приподнялось от земли  всё длинное и неуклюжее   его   тело.  Жид   стоял к нему спиной.  Силявка   проворно   подошёл к нему  и положил ему на плечо свою тяжёлую лапу.  Гиршеля скорчило.  Он затрясся, как лист, и  испустил болезненный, заячий крик. Силявка грозно заговорил с ним и схватил его за ворот.  Гиршель рванулся  и бросился в сторону; вахмистр пустился за ним в погоню. Жид бежал чрезвычайно проворно;  его ноги, обутые в синие чулки, мелькали, действительно, весьма быстро; но Силявка после двух или трёх  «угонок» поймал   присевшего жида, поднял и понёс его на руках – прямо в лагерь.  Я встал и пошёл навстречу.
      -   А  ваше благородие! – закричал Силявка., - лазутчика несу вам, лазутчика!  Пот  градом  катился с  дюжего малоросса. – Да перестань же  ты вертеться, чёртов  жид! Да  ну  же… экой  ты!  Не то  придавлю, смотри!
Несчастный  Гиршель слабо упирался локтями в грудь Силявки, слабо  болтал ногами… Глаза  судорожно закатывались…
        -   Что такое? – спросил  я  Силявку.
        -   А вот что, ваше благородие: извольте-ка  снять с его правой  ноги башмак, - мне неловко.
Он всё ещё  держал  жида  на руках.
Я  снял  башмак, достал тщательно  сложенную  бумажку, развернул её и увидел подробный рисунок нашего  лагеря.  На  полях стояло множество заметок, писанных мелким  почерком  на  жидовском  языке.
   Между тем Силявка поставил  Гиршеля на ноги.
   Жид  раскрыл  глаза, увидел меня  и бросился передо мной на колени.
Я молча показал ему  бумажку.
        -    Это что?
        -    Это – так, господин офицер. Это я так. – Голос  его прервался.
        -   Ты  лазутчик?
   Он  не понимал меня, бормотал  несвязные глаза, трепетно прикасался моих колен…
        -   Ты  шпион?
        -   Ай! – крикнул  он слабо и потряс головой. – Как можно? Я – никогда; я совсем нет. Не можно; не есть возможно. Я готов. Я – сейчас. Я дам денег… я заплачу, - прошептал он и закрыл глаза.
   Солдаты нас обступили. Я сперва  хотел было пугнуть Гиршеля да приказать Силявке  молчать, но теперь дело стало гласно и не могло миновать  «сведения  начальства».
        -   Веди его к  генералу, - сказал я вахмистру.
        -   Ваше благородие! – закричал мне жид вслед, -  прикажите! Помилуйте!
Крик его терзал  меня.  Я удвоил  шаги.

ГЕНЕРАЛ  НАШ  был человек  немецкого происхождения, честный и добрый, но строгий исполнитель  правил службы.  Я вошёл в небольшой, наскоро  выстроенный  его домик  и в немногих словах объяснил ему  причину  моего посещения. Я знал всю строгость военных,  и потому не произнёс  даже слова «лазутчик», а постарался представить всё дело ничтожным и не стоящим внимания. Но, к несчастью Гиршеля, генерал исполнение долга ставил выше  сострадания.
         -   Вы, молодой человек, - сказал он мне, - суть  неопытный.  Вы   в  воинском деле неопытны  суть. Дело, о котором (генерал весьма любил слово «который»)  вы мне  рапортовали, есть важное, весьма важное… А где же этот человек, который взят был?  Тот еврей?  Где же тот?
Я  вышел из палатки  и приказал  ввести  жида.
Ввели  жида. Несчастный едва стоял на ногах.
         -   Да, - промолвил генерал, обратясь  ко мне, - а где же план, который найден  на сём человеке?
Я вручил ему  бумажку. Генерал развернул её, отодвинулся  назад,  прищурил глаза, нахмурил брови.
       -   Это  уд-див-вит-тельно… - проговорил  он с расстановкой. – Кто арестовал  его?
       -   Я, ваше превосходительство! – резко брякнул Силявка.
       -   А! Хорошо! Хорошо!.. Ну, любезный мой, что ты скажешь в своё оправдание?
       -  Ва… ва…  ваше  превосходительство, - пролепетал  Гиршель, - я… помилуйте…  Ваше превосходительство…  не виноват…  спросите, ваше превосходительство, господина офицера… Я фактор, ваше  превосходительство, честный  фактор .
       -   Ты  рисовал план? Ты есть шпион  неприятельский?
       -   Не я!  - крикнул  внезапно Гиршель, - не я, ваше превосходительство!       
Генерал  посмотрел  на Силявку.
       -   Да  врёт  же  он, ваше  превосходительство. Господин офицер  сам из его башмака грамоту достал.
Генерал посмотрел на меня. Я  принуждён  был кивнуть головой.
       -   Ты, любезный мой, есть неприятельский  лазутчик… любезный мой.
       -   Не я…  не я… - шептал  растерявшийся  жид.
       -   Ты  уже доставлял подобные сведения  и прежде неприятелю? Признавайся…
       -   Как  можно!
       -   Ты, любезный мой, меня не будешь обманывать. Ты лазутчик?
Жид  закрыл глаза, тряхнул головой и поднял полы  своего кафтана.
       -   Повесить его, - проговорил  выразительно генерал после некоторого молчания, -  сообразно закону.
       -   Сжальтесь, ваше превосходительство, - сказал я генералу  по-немецки, как умел,  -  отпустите  его…
      -   Вы, молодой  человек, - отвечал он мне по-русски,  - я вам сказал,  неопытны,  и посему прошу вас  молчать и меня более не утруждать.
Гиршель с криком  повалился в ноги к генералу.
      -   Ваше превосходительство, помилуйте, не буду вперёд, не буду, ваше превосходительство, жена у меня  есть…  ваше превосходительство, дочь есть… помилуйте…
      -   Других  бумаг  не доставлял?
      -   В первый раз, ваше превосходительство…  жена… дети… помилуйте…
      -    Но ты есть  шпион.   
      -   Жена… ваше превосходительство…  дети…
Генерала  покоробило, но делать было нечего.
В  Гиршеле вдруг  произошла страшная перемена. Вместо обыкновенного, жидовской  натуре  свойственного, тревожного испуга, на лице  его изобразилась  страшная, предсмертная тоска. Он заметался, как пойманный зверёк,  разинул рот, глухо захрипел, даже запрыгал на месте, судорожно размахивая локтями. Он был в одном башмаке, другой позабыли надеть  ему на ногу… кафтан его распахнулся…  ермолка свалилась…
Все  мы вздрогнули, генерал замолчал.
       -   Ваше превосходительство, - начал я опять, - простите этого несчастного.
       -   Нельзя. Закон  повелевает, - возразил генерал отрывисто и не без волнения, - другим  в пример.
-   Ради Бога…
- Господин  корнет, извольте отправиться на свой пост, - сказал  генерал и повелительно  указал мне рукою на дверь.

Я поклонился  и вышел. Но так как у меня, собственно, поста не было нигде, то я остановился в недалёком расстоянии  от генеральского домика.

МИНУТЫ  ЧЕРЕЗ  ДВЕ   явился Гиршель в сопровождении  Силявки и трёх солдат. Бедный жид был в оцепенении и едва переступал ногами. Силявка  прошёл мимо в лагерь и скоро вернулся с верёвкой  в руках. На грубом, но не злом  его лице изображалось  странное, ожесточённое  сострадание. При виде верёвки жид замахал руками, присел и зарыдал. Солдаты молча стояли около него и угрюмо смотрели в землю. Я приблизился к Гиршелю, заговорил с ним, он рыдал, как ребёнок, и даже не посмотрел на меня. Я махнул рукой, ушёл к себе, бросился на ковёр – и закрыл глаза…
   Вдруг кто-то торопливо и шумно вбежал в мою палатку. Я поднял голову и увидел Сару – на ней лица не было. Она бросилась ко мне и схватила меня за руки.
       -   Пойдём, пойдём, пойдём, - твердила она задыхающимся голосом.
       -   Куда? Зачем? Останемся  здесь.
       -   К отцу, к отцу  скорее… спаси его… спаси!
       -   К какому  отцу?..
       -   К моему отцу, его хотят вешать…
       -   Как?  Разве  Гиршель…
       -   Мой отец…  я тебе растолкую потом, - прибавила она, отчаянно ломая руки, - только пойдём…  пойдём…
   Мы  выбежали  вон  из палатки. В поле, на дороге к одинокой берёзе, виднелась группа солдат… Сара указала на неё пальцем…
        -   Стой, сказал  я вдруг, - куда же мы бежим? Солдаты меня не послушаются.
Сара  продолжала тащить меня  за собой…  Признаюсь, у меня  голова закружилась.
        -   Да, послушай, Сара, - сказал я ей, - что толку туда бежать? Лучше я пойду опять к генералу; пойдём вместе;  авось мы упросим  его.
Сара остановилась и, как безумная, посмотрела на меня.
       -   Пойми меня, Сара, ради Бога. Я твоего  отца помиловать не могу, а генерал может. Пойдём к нему.
      -   Да  его пока повесят, - простонала она…
      -   Я оглянулся. Писарь стоял невдалеке.
      -   Иванов, - крикнул  я ему, - сбегай, пожалуйста, туда  к ним, прикажи им  подождать, скажи, что я пошёл просить генерала.
      -   Слушаюсь-с…
         Иванов   побежал.
         Нас  к генералу  не пустили. Напрасно я просил, убеждал, наконец, даже бранился…   Напрасно  бедная Сара рвала волосы и бросалась на часовых: нас не пустили. Сара дико посмотрела кругом, схватила обеими руками себя за голову и побежала стремглав в поле, к отцу. Я за ней. На нас глядели с недоумением… 
Жид увидел нас и кинулся на шею  дочери. Сара судорожно схватилась за него. Бедняк вообразил, что его простили… Он начал уже благодарить  меня… я отвернулся.
        -   Ваше благородие, - закричал он и стиснул руки. -  Я не прощён?
Я молчал.
        -   Нет?
        -   Нет.
        -   Ваше благородие, - забормотал он, - посмотрите, ваше благородие, посмотрите… ведь вот она, эта девица – знаете – она дочь моя.
        -   Знаю, - отвечал я и опять отвернулся. 
        - Ваше благородие, - закричал он,  - я не отходил от палатки!  Я ни за что… Он  остановился и закрыл на мгновение глаза…  Я хотел ваших денежек, ваше благородие, нужно сознаться, денежек… но я ни  за что…
Я молчал. Гиршель был мне гадок, да и она  его сообщница…
        -   Но теперь, если вы меня спасёте, - проговорил  жид  шёпотом, - я прикажу – я понимаете?..  всё…  я уж на всё пойду…
Он дрожал, как лист, и торопливо оглядывался. Сара молча и страстно обнимала его. К ним подошёл адъютант.
      -   Господин  корнет, - сказал он мне, - его превосходительство  приказали  арестовать вас. А вы...
      -   Он молча указал солдатам  на  жида… сейчас его…
   Силявка  подошёл к   жиду.
      -   Фёдор Карлович, сказал я адъютанту (с ним пришло человек пять солдат), прикажите, по крайней мере, унести  эту бедную девушку…
      -   Разумеется. Согласен-с.
Несчастная едва дышала. Гиршель бормотал ей на ухо  по-жидовски.
Солдаты  с трудом высвободили Сару из отцовских объятий и бережно отнесли её шагов на двадцать. Но вдруг она вырвалась  у них  из рук и бросилась к Гиршелю… Силявка остановил её.
Сара оттолкнула его, лицо её покрылось лёгкой краской, глаза засверкали, она протянула руки.
        -   Так будьте же вы прокляты, - закричала она по-немецки, - прокляты, трижды прокляты, вы и весь ненавистный род ваш, проклятием Даонна  и Авирона, проклятьем бедности, бесплодия и насильственной, позорной  смерти! Пускай же земля раскроется перед вашими ногами, безбожники, безжалостные, кровожадные псы…
   Голова её закинулась назад… она упала на землю… Её подняли и унесли. Солдаты взяли Гиршеля под руки. Бедняк замирал от страха…
        -   Ой, ой, ой! – кричал он, - ой… стойте!  Я расскажу… много расскажу. Господин унтер-вахмистер, вы меня знаете. Я фактор, честный фактор. Не хватайте меня, постойте ещё минутку, минуточку, маленькую минуточку постойте! Пустите меня: я бедный еврей. Сара… где Сара? О, я знаю! Она у  господина квартир-поручика (Бог знает, почему  он меня пожаловал в такой небывалый чин). Господин квартир поручик! Я не отхожу от палатки.  (Солдаты взялись было за  Гиршеля… он оглушительно взвизгнул и выскользнул  у них из рук). Ваше превосходительство!..  Помилуйте несчастного отца семейства!  Я дам десять червонцев, пятнадцать дам, ваше превосходительство!..  (Его потащили к  берёзе)… 
       -   Пощадите! Смилуйтесь! Господин квартир-поручик! Сиятельство ваше,  господин оберт-генерал и главный шеф! 
       -   На  жида  надели  петлю… Я закрыл  глаза и бросился бежать.
Я  просидел две недели под арестом. Мне говорили, что вдова несчастного Гиршеля приходила за платьем покойного. Генерал велел ей выдать сто рублей. Сару я более не видал. Я был ранен;  меня отправили в госпиталь, и когда я выздоровел, Данциг уже сдался, - и я догнал свой полк на берегах Рейна».
   
                                               (Тургенев  И. С.  Собрание сочинений. М. , 1954. Т. 5.  С. 110 – 132)

Крестовский  Всеволод Владимирович
(1840 –1895) 

Сочинения  Всеволода Крестовского  жиды после 1917 года, естественно, печатать запретили. Русские не должны читать книги этого писателя. Даже о существовании этого писателя десятки миллионов русских людей не знали в течение десятилетий.  А написал Крестовский много – 8 томов.  Только в 1935 –1937,  когда Сталин начал немного ограничивать жидов, был издан (частично) самый популярный до 1917 года роман Крестовского – «Петербургские  трущобы». 
Почему жиды его ненавидели и ненавидят?  Да за то, что Крестовский посмел в 1882 – 1892 годах  писать и издавать книги на тему об экспансии жидов в России. Под общим названием – «ЖИД  ИДЁТ!».  Были напечатаны три его сочинения из этого цикла: «Тьма Египетская»,  «Тамара Бендавид»  и «Торжество  Ваала».  И к негодованию  жидов, в отличие от наших современных генералов, генерал Крестовский не боялся говорить и писать слово «жиды».  К сожалению, генерал Крестовский  вынужден был отвлекаться на редактирование журнала «Варшавский дневник».
«Вот брошу редакторство, возьму большой отпуск и закончу своего ЖИДА», - говорил  он. Но не успел сделать всё, что задумал.

Когда Крестовский  служил ещё  в уланском полку на Западе  России  -  в Белоруссии и  Польше, он хорошо изучил вредоносную деятельность  жидов в этом  крае. Привожу  некоторые фрагменты  из его очерка  «Базарный  день  в  Свислочи»:

   «Каждый  воскресный  день в Свислочи  с раннего утра подымается особенное  движение. ЖИДКИ  торопятся выслать своих  «агэнтов» на все  выезды и ближайшие перекрестки дорог, ведущих к местечку. Это в некотором роде сторожевые посты…  Нужны они затем, чтобы перехватывать  на дороге крестьян, доставляющих на базар свои сельские продукты». Крестьянин везет на базар овёс, жито и другие сельские товары   и  «уже рассчитывает в уме своём предстоящие  ему барыши, как вдруг на последнем перекрёстке налетает на него с разных сторон ватага еврейских  «агэнтов».
   Бедный  крестьянин  «моментально оглушён, озадачен и закидан десятками вопросов, летящих вперебой один другому: «А что везёшь? А что продаешь? А сколько бочек? А чи запродал уже кому?  А чи  не запродал?» Хлоп не знает,  кому и что отвечать,  а  ЖИДКИ   между тем виснут к нему на  задок, карабкаются на воз, лезут с боков  и с  переду, останавливают под уздцы  лошадёнку, тормошат  ошалелого хлопа, запускают руки в овёс  и жито, пробуют, смакуют, рассматривают, пересыпают  с ладони на ладонь и при этом   хают  -  непременно, во что бы то ни  стало, хают  рассматриваемый  товар,  а другие – кто половчее  да поувёртливее – насильно суют хлопу в руку, в карман  или за пазуху  сермяжки  кое-какие деньжонки,  и не столько денег, сколько запросил хлоп, а сколько  самим вздумалось по собственной  своей оценке, которая, конечно, всегда клонится  к явному ущербу  хлопа,  и если  этот последний  не окажет энергичного сопротивления с помощью  своего  громкого горла, горячего кнута и  здоровых  кулаков, то  ПАРТИЯ  ЖИДКОВ, которой удалось,  помимо  остальных агентов,  всунуть в руку  продавца  сколько-нибудь деньжонок, решительно овладевает  и хлопом, и его оброком, и его возом».
   Всё с воза  за  бесценок уходит  в  жидовские амбары. Крестьянину, который раздосадован тем, что  «заработал» во  много раз  меньше, чем он мог бы заработать  на базаре, жидки  наливают для смягчения его  нервов кружку водки.  «Озадаченный, раздосадованный, разочарованный  и огорчённый  хлоп посмотрит  жалостно на доставшиеся  ему  скудные гроши, перекинет их раздумчиво с ладони  на ладонь, почешет за спиною  и, сообразив, что на  такую  ничтожную  сумму не приобретёшь  ничего путного для своего хозяйства, махнёт рукой и повернёт до   (жидовской) корчмы,  где  и спустит до конца  свою  злосчастную  выручку».

                     (Крестовский В. В.  Очерки  кавалерийской  жизни. М., 1998.  С. 67 – 69). 
   
Крестовский  весьма  осуждает, польских  правителей  за  то  что  они дозволили  жидам  поселиться  в  Польше  и  дозволили  им  вести в  Польше  паразитическую  жизнь. Жиды  получили  в  Польше  «в некотором роде  новую  Палестину, переселялись  в  неё  целыми  тучами и  наконец,  как  саранча, покрыли  собой  весь  громадный  край. С захватом  всей торговли  и промышленности  в еврейские  руки  рынки весьма скоро потеряли то благотворное  значение  для  общества, какое  они  всегда  имеют в  государствах, органически  и правильно  развивающих из  себя  свои  экономические  силы и не подверженных таким  паразитным, чужеродным  наростом, каким в  старой  Польше  было  еврейство. Базарные  площади  облепились  со  всех  сторон  гостеприимными  шинками, куда евреи  всячески  заманивали  крестьян,  приезжавших  на  торг, и где  слабодушный  хлоп нередко пропивал  последнюю копейку,  как и ныне  пропивает её. Базары сделались  благодаря  шинкам  да  корчмам  притонами  разгула, пьянства  и нравственного  растления. Благосостояние  крестьян  чахло, гибло и пришло наконец  к тому, что в настоящее время, когда  крестьянин  стал  свободным  землевладельцем, земля  его, принадлежащая ему  de jure, на  самом-то  деле принадлежит  корчмарю-еврею, ибо нет  почти  такого  крестьянина, который  не  состоял  бы в  неоплатном  и вечном  долгу этому  корчмарю  своей  деревни. Евреи  веками  высасывали крестьянский  пот  и кровь, веками  обогащались  за  счёт хлопского  труда  и  хозяйства.  Такой  порядок  вещей  давно  уже  породил в  высшей  степени напряжение, ненормальное  состояние,  продолжающееся  и по  сей  день  и отразившееся  инерцией и вредом на все  классы  производителей. Довольно будет,  если мы для более наглядного примера скажем, что в 1817 году  на 655 ярмарочных  и торговых мест одной лишь Гродненской губернии было  14 тысяч шинков и корчм, содержимых   исключительно евреями» (Там  же. – С. 84 – 85).
   Далее Крестовский  так  описывает  жизнь жидовского  паразитического  базара: «Но  более всего,  по всевозможным  направлениям, во  все  концы  и  во  все  стороны  снуют  и шныряют  жиды, жиденята, и  все  куда-то  и  зачем-то  торопятся, все  хлопочут, ругаются, галдят  и  вообще  высказывают   самую юркую,  лихорадочную  деятельность. Они  стараются  теперь  перекупить  всё  то, чего не  удалось  им  захватить  в  свои  руки  с бою на  аванпостах. Но главные  усилия  братий  израилевых  направлены  на  дрова,  на  хлеб  зерновой, на  сено, т. е. на такие  все  предметы, на которые,  в  случае  большого  захвата  оных  в  еврейские  руки,  можно  будет  тотчас же  повысить цену  по  собственному  своему  произволу»  (Там  же. С. 87).                               
.

Процитирую ещё  несколько фрагментов из сочинения    Всеволода  Крестовского  «Тьма  Египетская»:

«Что  вам  здесь  надобно? – далеко не  любезным образом  спросил он всю  эту  компанию.
ЖИДКИ  переглянулись  между  собой.
-   Мы  до вас -  дело  имеем,  - заявил  один  из наиболее бойких.
-   Вон, говорю,  гони!  В  шею!..
-   Уф, шея?  Го-го!  -  загалдели  ЖИДКИ  все  разом.   
-    Вон,  мерзавцы,  - топнул на них  Каржель,  опять  замахиваясь  палкой.
               -   Зжвините,  не пойдём мы  вон… Отдайте  нашева  девицу».

«Вы  своё  клюнул, да и упорхнул  отсюда, а нам  -  ведь  здесь оставаться…  Тут ЖИДОВЬЁ  гвалт  подымет,  а  я  из-за  вас  потом  своими  боками  отдувайся…»
(Крестовский  В. В.  Собрание  сочинений.  Т. 8 .  С. 45, 53).

«А  перед монастырём,  против святых  ворот, в  это время  стояла уже толпа  человек до ста  ЖИДЕНЯТ  и разной  взрослой еврейской  сволочи,  поощрённой  вчерашней  безнаказанностью». 
   «Случайные  и редкие  прохожие  из  христиан  приостанавливались  на минуту в изумлении   при   виде  этой  кривляющейся  ЖИДОВЫ».
   «В это время подвалившаяся  с  базара  кучка парубков и женщин  приблизилась  к монастырю  и видит воочию   разбитое  стекло на образе, мазки дёгтя на воротах, лики святых угодников, забросанные  грязью,   и  эту  самодовольно  издевающуюся  ЖИДОВСКУЮ  ОРАВУ. Чувство  негодования  охватило  крестьян,  поражённых  видом такого  безобразия».
«Та  накладыть-бо  им, пархатым, по горбу».
«Пошёл промеж них  ропот:
   Что  это в самом  деле?   ЖИД  ноне  Рассею   уже  обижать  стал.  Нешто  это  порядок!?  Проучить  ЖИДОВУ!   На  царап  её!  Не  дадим  рассейских  в  обиду!..»
   «Сознавая  перевес  сил  на  своей  стороне,  ЖИДКИ  вошли  в   азарт  и  дружным  натиском  попёрли  христиан  к  базару».
   Далее, естественно,  когда число  христиан  увеличилось за счёт  прибежавших  на  подмогу, последовал  крепкий русский  контрудар, а потом  пошел   весёлый, радующий  душу, погром  против жидов.  Во время погрома  русским  крестьянам  и рабочим  больше всего нравилось  вспарывать  «ЖИДОВСКИЕ   БЕБЕХИ»  - жидовские подушки  с пухом  и перьями. Ветер разносил белый пух по всему  городу, как снег. В жаркий летний день все крыши, деревья, улицы и люди  - всё в городе было покрыто белым пухом.  Наступила  «ЖИДОВСКАЯ   ЗИМА»,  веселился  русский  народ по поводу этой маленькой,  но всё  же  победы.

                                        (Крестовский  В. В.  Собрание  сочинений.  Т. 8.  С. 144 – 145).

Приведу и ещё  пару  фрагментов  из  сочинений  Всеволода  Крестовского:
   «И   ЖИДЫ   всё  более  и  более  захватывали  Москву  в  свои  руки,  даже  до того  (дошло), что   не  постеснялись    устроить  свою  грязную  микву  против  Храма  Христа  Спасителя».  Миква – это  священный  для  жидов маленький  бассейн, куда  поочерёдно  с головой  окунаются  жиды  обоего  пола. Грязная вода не выливается, чтобы жиды учились  не брезговать друг другом, чтобы осознавали, что все  жиды -  «родные»  друг   другу. Жиды  даже рот полощут  этой  «священной»  грязной   водой.
                                           
                                          (Крестовский  В. В.   Собрание  сочинений. Т. 8,  С. 439).

   
       -    Удивительно  бесовский  народ!  - заметил  кто-то  из  медиков.  -  Ты  его  в  шею,  а  он  всё  лезет,  точно   овод  какой…
       -    ЖИДЫ.  батюшка…  На  то  и  ЖИДЫ,  ничего  не поделаешь. 
               
(Крестовский  В. В.  Собрание  сочинений. Т.  8.  «Тамара  Бендавид». С. 245).   

В письме  редактору  «Русского  Вестника» Н. А. Любимову  (письмо  получило  огромную  известность)  Крестовский  писал:  «Мысль  моя, коли  хотите, может быть выражена  двумя словами:  «ЖИД   ИДЁТ!».  Понятно  ли?.. Куда  ни киньте взгляд, повсюду  вы  видите,  как всё  и вся  постепенно   наполняется  наплывом   жидовства.  И это не у  нас  только  - это и в  Европе,  и  даже в  Америке, которая  тоже  начинает  кряхтеть  от  жидовства.  Это явление  общее  для всего  «цивилизованного»  мира  индоевропейской  расы,  обуславливаемое  одряблением  её;  так, например,  идея  христианской  религии  заменяется  более удобной  идеей   «цивилизации»,  вместо  христианской  любви  мы  воспеваем  гуманность  и  т.  д.     Жид – космополит  по  преимуществу  и для  него  нет  тех  больных  вопросов, вроде   национальной  и государственной  чести, достоинства, патриотизма  и пр.,  которые  существуют  для  русского, немца,  англичанина,  француза».

(Святая  Русь. Большая  энциклопедия  русского  народа. М., Институт русской  цивилизации. 2004.  С. 352)

Достоевский  Фёдор  Михайлович
(1821 -  1881)

Достоевский:  «ЖИД  распространяется  с ужасающей  быстротой.  А ведь  ЖИД и его  кагал  - это всё равно, что  заговор  против русских!»

Достоевский писал:

              «Вон  ЖИДЫ   становятся  помещиками, - и вот, повсеместно, кричат   и  пишут,  что они умерщвляют  почву России,  что  ЖИД,    затратив  капитал   на покупку  поместья,  тот  час  же,  чтобы  воротить  капитал  и  проценты,  иссушает  все  силы  и  средства  купленной  земли».
      И  «тут   не только  истощение  почвы,  но и грядущее  истощение мужика  нашего,  который  освободясь  от помещиков,  несомненно,  и  очень  скоро попадёт   теперь,  всей  своей  общиной, в гораздо худшее  рабство  и  к гораздо  худшим  помещикам,  которые  высосали  соки  западнорусского  мужика, и  тем  самым  которые  не только  поместья  и мужиков теперь  закупают,  но и мнение  либеральное  начали  уже закупать  и  продолжают  это весьма  успешно».

                     (Достоевский  Ф. М.  Полное  собрание  сочинений. Л., 1983.  Т. 23. С. 42).
         

В  «Дневнике  писателя»  за 1877 год  Достоевский писал:

«Уж  не  потому  ли  обвиняют  меня  в  «ненависти»,  что  я   иногда  называю  еврея  ЖИДОМ?  Но, во-первых, я   не  думаю, чтобы  это  было так  обидно, а во-вторых,  слово  «ЖИД», сколько  я  помню, я  упоминал  всегда  для  обозначения  известной  идеи:  «ЖИД»,  «ЖИДОВЩИНА»,  «ЖИДОВСКОЕ  ЦАРСТВО»  и проч.  Тут  обозначалось  известное понятие, направление,  характеристика  века».
«Мы  говорим в  целом  и  об идее  его,  мы  говорим  о  ЖИДОВСТВЕ  и  об  ИДЕЕ  ЖИДОВСКОЙ,  охватывающей  весь  мир,  вместо  «неудавшегося»  христианства.

                 (Достоевский Ф. М.  Полное  собрание  сочинений. Т.  25.  Л., 1983. С. 75).

        И Достоевский пытается растолковать читателям   более подробно своё  понимание  «ЖИДОВСТВА»  и  «ЖИДОВЩИНЫ»:
     
      «Прежде  всего, тут  мерещится  одна заметка в  скобках,  а  именно: «Стало  быть, еврейству  там  и хорошо, где народ  ещё невежественен,  или несвободен,  или мало  развит  экономически, - тут-то, стало  быть, ему  и  лафа!»  И  вместо  того, чтобы, напротив,  влиянием  своим  поднять  этот  уровень  образования, усилить  знание,  породить экономическую  способность  в  коренном  населении,  вместо того  еврей,  где  ни  поселиться,  там ещё  пуще  унижал  и  развращал  народ, там ещё  более  приникало  человечество,  ещё  больше падал  уровень  образования,  ещё  отвратительнее распространялась безвыходная,  бесчеловечная  бедность,  а  с нею  и  отчаяние. В окраинах  наших спросите  коренное население: что двигает  евреем  и что  двигало им  столько веков? Получите единогласный  ответ:  безжалостность;  двигали  им столько веков  одна лишь к нам  безжалостность  и  одна только  жажда напиться  нашим потом  и  кровью. И  действительно, вся  деятельность  евреев  в  этих  наших  окраинах заключалась лишь в постановке  коренного населения сколь возможно   в   безвыходную от себя  зависимость,  пользуясь   местными  законами. О, тут они всегда  находили возможность  пользоваться  правами  и  законами.  Они всегда умели   водить  дружбу с теми, от которых  зависел  народ,  и уж  не  им бы роптать на  малые свои  права  сравнительно  с   коренным  населением. Довольно они их  получили у нас, этих  прав,  над  коренным  населением. Что становилось, в десятилетия  и столетия, с русским  народом  там, где  поселялись евреи, - о том свидетельствует и история  наших  русских окраин… Укажите на какое-нибудь  другое  племя  из   наших  инородцев, которое  бы, по  ужасному  влиянию своему, могло бы  равняться  в этом смысле  с евреем?  Не найдёте такого.  И причина  в том,  что дух  евреев  «дышит  безжалостностью  ко всему, что не есть еврей,  неуважением  ко всякому народу  и племени и ко всякому человеческому существу, кто не есть еврей».

         «Конечно,  мне  приходит  тут на ум, например, такая фантазия: Ну что если пошатнётся  каким-нибудь образом и от чего-нибудь  наша сельская  община, ограждающая нашего бедного  коренника-мужика  от  стольких зол, -  ну что если тут  же к этому освобождённому мужику, столь неопытному, столь не умеющему сдержать себя от соблазна и которого именно опекала доселе община, - нахлынет всем  кагалом  еврей – да что тут: мигом конец его: всё имущество его, вся сила его перейдёт назавтра  же во власть еврея, и наступит такая пора, с которой  не только  не могла бы сравняться пора  крепостничества, но даже татарщина».

        ЖИДОВЩИНА, по убеждению   Достоевского,  много  страшнее, много  ужаснее    ТАТАРЩИНЫ.

       «…мне иногда входила  в голову   (и такая)  фантазия:  ну что, если б это не евреев  было в России  три миллиона,  а русских; а евреев было бы 80 миллионов  -  ну, во что бы обратились  у нас  русские  и как  бы  они  их  третировали? Дали бы они сравняться с собою в правах? Дали бы русским молиться среди них  свободно? Не  обратили бы прямо  в рабов?  Хуже  того: не содрали ли  бы  кожу  совсем? Не избили бы  дотла, до окончательного истребления, как делывали  они с чужими  народностями  в старину,  в  древнюю свою историю?..»

   16  февраля 1878 года   учитель  приходской  школы  из  Черниговской  губернии    Н. Е.  Грищенко  писал    Достоевскому:
   «…что  такое  жиды, например,  для Черниговской  губернии? Они  для  нас ужаснее, чем  турки  для  болгар: болгары, несмотря на весь турецкий  гнёт, богаче  наших  крестьян; для  спасения  болгар  ведётся  война. Русские  же  крестьяне  вконец  порабощены  жидами, ограблены  ими,  и за  жидов  заступается  русская  же  пресса!  Такие  отвратительные   факты  просто в   отчаяние  приводят».

   28  февраля  1878 года  Достоевский   так ответил   учителю   Н. Е. Грищенко:

«…Вот  вы  жалуетесь  на  ЖИДОВ  в  Черниговской губернии, а у нас  здесь  в литературе  уже  множество изданий, газет издаётся  на  ЖИДОВСКИЕ  деньги  ЖИДАМИ (которых  прибывает  в  литературу  всё  больше),  и только  редакторы,  нанятые  ЖИДАМИ,  подписывают газету  или журнал  русскими именами – вот и всё  в них  русского. Я думаю, что это ещё  только  начало,  но  что  ЖИДЫ  захватят  гораздо  больший  круг  действий  в  литературе; а уже  до  жизни, до явлений  текущей  действительности я не касаюсь; 

ЖИД  распространяется  с  ужасающей  быстротою.   А  ведь  ЖИД  и  его  кагал  - это  всё  равно,  что  заговор  против  русских!

Есть  много  старых,  уже  седых  либералов,  никогда  не  любивших  Россию,  даже  ненавидящих  её  за  её  «варварство»  и убеждённых  в  душе,  что  они  любят  и  Россию,  и  народ.  Все  эти  люди  отвлеченные,  из  тех,  у  которых  всё  образование  и европейничание состоит  в том, чтобы  «ужасно  любить  человечество»,  но  лишь  вообще.  Если  же  человечество  воплотить  в  человеке, в лицо, то они даже не  могут  стерпеть  это  лицо,  стоять  подле  него  не  могут  из  отвращения  к  нему. Отчасти, так  же у  них  и  с  нациями: человечество  любят,  но  если  оно  заявляет  себя  в потребностях,  в нуждах  и  мольбах  нации,  то  считают  это  предрассудком,  отсталостью  и  шовинизмом. Это  все  люди отвлеченные,  им не  больно,  и  проживают  они,  в  сущности,  в  невозмутимом  спокойствии,  как бы ни горячились  они  в  своих  писаниях…
Заступаются  они  за  ЖИДОВ,  во-первых,  потому,  что когда-то  (в 17 столетии)  это  было и  ново,  и  либерально,  и  потребно.  Какое  им  дело,  что  теперь  ЖИД  торжествует   и  гнетёт  русского?  Для  них  всё  ещё  русский  гнетёт  ЖИДА.  И  главное   тут  вера:  это  из  ненависти  к  христианству  они  так  полюбили  ЖИДА;  и  заметьте: ЖИД  тут  у  них  не  нация,  защищают  они   его  потому  только,  что  в  других  к  ЖИДУ  подозревают  национальное отвращение  и  ненависть. Следовательно,  карают   других,  как  нацию».

                       (Достоевский  Ф. М. Полное  собрание  сочинений. Т. 30. кн. 1.  С. 8 ).

Куприн  Александр  Иванович
(1870 – 1938)

            18 марта 1909 года русский писатель Александр Куприн послал из Житомира письмо Ф. Д. Батюшкову. О существовании этого письма и его содержания в течение 80 лет знали лишь десятки или сотни русских интеллигентов.  Из-за страха перед жидами Куприн сам при своей  жизни запретил это письмо распространять, а после смерти Куприна в 1938 году уже жидокоммунисты  тоже, естественно,  не разрешали публиковать это письмо.  Русские люди об этом письме ничего не должны знать.  Лишь с 1989 года русские энтузиасты-националисты стали распространять это письмо без оглядки на власть.  В 1991 году это письмо было опубликовано в № 9 журнала «Наш Современник». Затем это письмо опубликовали ещё несколько русских националистических газет. А в 1998 году это письмо  даже  опубликовал   в  № 44     своей коммунистической газеты «Дуэль»  её редактор Ю. Мухин. 

       

  Письмо Батюшкову Куприн написал в ответ  на вопли жидов против русского писателя Чирикова, который, по выражению Куприна, даже «не куснул, а лишь  немного  «послюнявил»  одного  бездарного  жидовского  писателя. Тогда  почти  никто из  русских  писателей  и  критиков не выступил открыто за русского писателя  Чирикова  и  против очередной  жидовской наглости,  да  и  сам  Чириков  скоро  трусливо  стушевался . 
Сам  Куприн  тоже  побоялся  открыто  «куснуть»  жидов, он  «куснул»  их только  в своём  воображении,  80  лет  они  этот  укус  не  чувствовали.  Лишь  после 1989 года Куприн  стал   кусать    жидов  из  гроба, но  он  был  уже  вне  опасности, жиды  не  могли и не  могут   привлечь его   к уголовной  ответственности  по статье 282    «за разжигание  межнациональной  ненависти». 

Александр  Куприн  писал   Ф. Д. Батюшкову:

«Все  мы,  лучшие  люди  России  (себя  я  к  ним причисляю в самом-самом  хвосте),  давно уже бежим  под хлыстом  еврейского галдежа, еврейской  истеричности, еврейской  повышенной  чувствительности, еврейской  страсти  господствовать, еврейской   многовековой  спайки, которая  делает  этот  избранный  народ   столь же страшным  и сильным,  как стая оводов, способных  убить  в  болоте  лошадь. Ужасно то, что  все  мы  сознаём  это, но во сто  раз  ужасней то, что мы  об этом  только  шепчемся в самой  интимной  компании  на ушко, а вслух  сказать  никогда не решимся. Можно иносказательно  обругать  царя  и даже  Бога,  а  попробуйте-ка  еврея!?
Ого-го! Какой вопль и визг  поднимется  среди этих  фармацевтов, зубных врачей, адвокатов, докторов, и особенно  громко,  среди русских  писателей, ибо, как  сказал один  очень недурной  беллетрист, Куприн:  каждый еврей родится на  свет  божий  с  предначертанной  миссией  стать   русским  писателем. 
Я помню, что ты  в Даниловском  возмущался, когда я, дразнясь, звал  евреев  ЖИДАМИ.    Я  знаю, что  Ты – самый  корректный, нежный, правдивый и щедрый  человек  во всём  мире  -   Ты всегда далёк  от мотивов  боязни, или рекламы, или сделки. Ты  защищал  их интересы и негодовал  совершенно искренне. И уж если   Ты  рассердился на эту банду  литературной  сволочи  - стало быть, охалпели  они  от  наглости.
И так же, как   Ты  и  я,  думают, но  не  смеют  об  этом  сказать,  сотни  людей».

«Твёрже, чем в мой  завтрашний  день, верю в великое  мировое  загадочное  предначертание  моей страны и   в числе её  милых, глупых, грубых, святых и цельных черт -  горячо люблю её безграничную  христианскую  душу. Но  я  хочу,  чтобы  евреи  были  изъяты  из  её  материнских  забот».   

«Один  парикмахер  стриг господина и вдруг, обкорнав ему полголовы, сказал  «извините», побежал в угол мастерской  и стал  ссать  на обои, и, когда   его клиент окоченел  от изумления, фигаро спокойно  объяснил: «Ничего-с. Всё равно завтра  переезжаем-с».  Таким  цирюльником  во  всех  веках  и  во  всех  народах  был  ЖИД   с  его грядущим  Сионом,  за которым  он всегда  бежал, бежит  и  будет  бежать,  как  голодная  кляча   за клочком  сена, повешенным  впереди  её  оглобель».

«Если  мы все люди  - хозяева земли,  то еврей -  всегдашний  гость».
«И  оттого-то  вечный  странник, - еврей, таким глубоким, но почти  бессознательным, привитым  5000-летней  наследственностью, стихийным  кровным  презрением  презирает всё  наше, земное. Оттого-то он так грязен физически, оттого во всём  творческом у него работа  второго сорта, оттого он опустошает  так зверски леса, оттого он равнодушен к природе, истории, чужому  языку.  Оттого-то, в своём  странническом равнодушии к судьбам   чужих  народов, еврей  так часто  бывает  сводником, торговцем  живым  товаром, вором, обманщиком, провокатором, шпионом, оставаясь честным и чистым  евреем».
Бедный русский  писатель  Куприн уже готов  согласиться  на жидовскую  экспансию во всех  сферах жизни и  не  проявлять  «никакого  русского  национализма».
«Но есть  одна – только одна область, в которой  простителен  самый узкий  национализм.   Эта  область  родного  языка  и  литературы. А  именно к  ней  еврей   -  вообще  легко  ко всему приспосабливающийся  -  относится  с  величайшей  небрежностью.
Кто станет  спорить  об  этом?   
Ведь  никто,  как  они, внесли и вносят  в прелестный  русский  язык  сотни  немецких, французских, польских, торгово-условных, телеграфно-сокращённых, нелепых  и  противных слов. Они создали теперешнюю  ужасную по языку нелегальную литературу и социал-демократическую брошюрятину.  Они внесли  припадочную  истеричность и пристрастность  в критику и рецензию. Они же, начиная со «свистуна» (словечко Льва Толстого)  М. Нордау, и кончая засранным Оскаром  Норвежским, полезли в постель, в нужник, в столовую и в ванную  к  писателям.
Мало ли чего они ещё  не наделали  с  русским  словом. И наделали, и делают не со зла, и не нарочно, а из тех же  естественных  глубоких свойств  своей  племенной  души  - презрения,  небрежности, торопливости»  (Куприн  не понимал,  что многие   изменения  в  русском   языке  жиды  делали  и  сознательно).

«Ради  Бога,  избранный  народ!  Идите  в  генералы, инженеры, учёные, доктора, адвокаты  - куда хотите! Но  не  трогайте  нашего  языка,  который  вам чужд, и который  даже  от  нас,  вскормленных им, требует теперь  самого  нежного,  самого бережного  и  любовного отношения. А  вы  впопыхах  его  нам  вывихнули  и даже  сами  этого  не  заметили, стремясь в свой  Сион.  Вы  его  обоссали,  потому   что  вечно  переезжаете на другую  квартиру, и у вас  нет  ни времени,  ни  охоты,  ни  уважения  для того, чтобы  поправить  свою ошибку.
И так, именно так, думаем  в душе все  мы  -  не истинно, а  -  просто  русские  люди.  Но  никто  не  решился  и не  решится  сказать  громко  об  этом…  Не одна  трусость  перед  ЖИДОВСКИМ  ГАЛДЕНИЕМ  и перед  ЖИДОВСКИМ  МЩЕНИЕМ  (сейчас  же  попадёшь  в  провокаторы!)  останавливает нас,  но также  боязнь  сыграть  в  руку  правительству».
«Мысль Чирикова ясна и верна, но как неглубока  и  несмела! Оттого она попала в лужу  мелких, личных  счётов, вместо того,  чтобы  зажечься большим  и  страстным  огнём. И  ПРОНИЦАТЕЛЬНЫЕ   ЖИДЫ   мгновенно  поняли это  и заключили    Чирикова  в банку  авторской  зависти, и  Чирикову  оттуда  не выбраться. 
Они сделали  врага  смешным. А  произошло  это именно  оттого, что Чириков не укусил, а послюнил.  И мне очень жаль, что так неудачно  и жалко  вышло. Сам Чириков талантливее всех  их евреев вместе: Аша, Волынского, Дымова, А. Фёдорова, Ашкенази  и Шолом-Алейхема, -  потому что иногда от него  пахнет и землёй,  и травой, а  от  них  всего  лишь  ЖИДОМ.  А он  и себя  посадил, и дал  случай  ЖИДАМ  лишний  раз   заявить, что  каждый  из  них  не  только  знаток  русской  литературы  и  русской  критики,  но  и  русский  писатель, но  что нам  об  их  литературе  нельзя  и  судить».

«Эх!  Писали  бы  вы,  паразиты,  на  своём  говённом  жаргоне  и читали  бы  сами  себе  вслух  свои   вопли.  И  оставили  бы  совсем-совсем  русскую  литературу.  А  то  они  привязались  к  русской  литературе,  как  иногда   к  широкому,  умному,  щедрому,  нежному  душой,  но чересчур  мягкосердечному  человеку  привяжется  старая,  истеричная,  припадочная  блядь,  найденная  на  улице,  но  по  привычке  ставшая  его  любовницей.
И держится  она около него  воплями,  угрозами  скандала,  угрозой  отравиться,  клеветой,  шантажом,  анонимными  письмами, а  главное  -  жалким  зрелищем  своей  болезни,  старости  и  изношенности.
И  самое  верное  средство – это  дать  ей  однажды  ногой  по  заднице  и выбросить  за  дверь  в  горизонтальном  положении».
(Копия  письма  Куприна    Ф. Д. Батюшкову  от 18  марта  1909 года  хранится  в  Отделе  рукописей  Института  русской  литературы  (Пушкинский  дом)  АН РСФСР. ФОНД 20, ед. хран.  15, 125. ХСб 1).

Очень смел  в этом  письме   русский  писатель  Куприн.  Как было бы полезно для русского народа, если бы  Куприн  в 1909 году  опубликовал это  письмо  или напечатал  бы подобную статью  в какой-либо газете  или  в  каком-либо  журнале.  Тогда ещё были  редакторы, которые  не  побоялись бы опубликовать это письмо или  статью    известного писателя  Куприна.  Но Куприн  побоялся.  А ведь учился в военной  гимназии,  закончил кадетский корпус  и юнкерское  училище, служил офицером до   1894 года, имел десяток профессий, поднимался  на воздушном  шаре, летал в 1910 на одном из   первых  аэропланов, не боялся свалиться с неба  и разбиться. Изучал водолазное  дело и не боялся опускаться  на  морские глубины.  А   воплей  жидов  страшно  боялся.
В   конце письма к  Ф. Д. Батюшкову  Куприн  даёт   два указания. Первое:  «сиё  письмо, конечно,  не  для  печати,  ни для  кого,  кроме   Тебя».  И второе: «Меня  просит  (Рославцев)  подписаться  под  каким-то  протестом   ради  Чирикова. Я отказался. Спасибо  за ружьё».  Даже  ружьё  имеет писатель Куприн, а  жидов  боится.

   

Рассказ   Куприна  «Жидовка»

Но всё же один раз  Куприн  проявил твёрдость и не поддался  влиянию  жидов,  жидовствующих и трясущихся перед жидами  русских интеллигентов. В журнале «Правда» в 1904 году был опубликован  рассказ Куприна   «Жидовка».  Куприну   настойчиво советовали изменить название. Жидовская пресса может наброситься  на   него за это название.  Его причислят к «черносотенцам»  и «реакционерам». Ему будут задавать вопросы: «Не перешёл ли писатель Куприн в лагерь черносотенцев и реакционеров?  Ведь просвещённый человек не может употреблять слово «жид» и его производные».
Но Куприн категорически отказался изменить название  рассказа.

Приведу несколько фрагментов из рассказа Куприна  «Жидовка». Фрагменты взяты из Собрания сочинений  А. И. Куприна (М., 1971.   т. 3.  Стр. 337 – 354). 

Рассказ навеян впечатлениями того времени, когда Куприн служил в полку на юге  России, где было множество поселений, наполненных жидами.

Врач Кашинцев едет зимой на почтовых санях по  длинной снежной дороге к месту службы.  Он получил новое назначение -  будет работать младшим врачом в отдаленном  пехотном  полку.  Он едет несколько часов, наконец,  приехали в какое-то село. «Жалкие домишки, придавленные  сверху тяжёлыми снежными шапками». Но можно немного отогреться,  поесть и передохнуть. Ямщик подогнал сани  к постоялому двору  Мойши Хацкеля.
-   Слухай, Мовша, до тебя пан приехал. Где ты тут? 
   «Откуда-то поспешно выскочил низенький, коренастый светлобородый еврей в высоком картузе и в вязаной жилетке  табачного цвета. Он что-то дожёвывал на ходу  и суетливо вытирал рот рукой…».
Кашинцев вошёл в заведение Хацкеля,  удобно уселся,  принесли «еврейскую фаршированную рыб», яйца, молоко.  Принесли и водки, хотя продавать водку было запрещено.
«В это время мужик, лежащий за столом, вдруг поднял кверху голову с раскрытым мокрым ртом и остекленевшими глазами и запел хриплым голосом, причём у него в горле что-то щёлкало и хлюпало.
Хацкель  поспешно  подбежал к нему и затряс его за плечо.
-   Трохим…  Слушайте, Трохим… Я ж вас просил, шоб вы не разорялись. Вон и пан обижается. Ну, выпили вы, и хорошо, и дай вам бог счастья, и идите к себе до дому, Трохим!
-   Жиды! – заревел вдруг мужик страшным голосом и изо всей силы треснул   кулаком по столу, -  жиды, матери  вашей чёрт! Убь-бью!…
Он грузно упал головой  на стол  и забормотал»  (Стр. 342). 

-   Этля, принеси ещё рыбы!
«Из-за занавески  вышла женщина и стала сзади прилавка, кутаясь с головой в большой серый платок. Когда Кашинцев повернулся к ней лицом, ему показалось, что  какая-то неведомая сила внезапно толкнула его в грудь и чья-то холодная рука сжала его затрепетавшееся сердце…  Он никогда не видел такой сияющей, гордой, совершенной красоты, и даже  не смел и думать, что она может существовать на свете…
-   Кто это?  - шёпотом  спросил Кашинцев. Вот эта… -  он хотел по привычке  сказать  - жидовка, но запнулся, - эта женщина? 
-   Это пане, моя жинка  (Стр. 343).   

Хацкель заметил, что его жена произвела  сильное  впечатление на  пана-врача. 
-   А пан холостой или женатый?  - спросил Хацкель  с вкрадчивой осторожностью… 
-   А может, вы  пане, заночуете у нас в заезде?.. 
-   Лучше ж, ей богу, заночуйте,  пане.  Куда пан поедет по такой холодюке?.. Послушайте только, что я вам  скажу, пане  доктор… Тут есть одна бывшая гувернантка…
«Одна  быстрая сумасшедшая мысль   блеснула у Кашинцева. Он украдкой, воровато взглянул на Этлю, которая равнодушно, как будто не понимая, о чём идёт разговор между её мужем и гостем, глядела издали в запорошенное белое окно, но ему в ту же минуту стало стыдно».

Кашинцев, расслабленный от тепла и водки, мечтательно думал об этой женщине.
«В чём счастье? – спросил самого себя  Кашинцев и тот час же ответил:  -  Единственное счастье – обладать такой женщиной, знать, что эта божественная красота – твоя. Гм…  пошлое, армейское  слово – обладать, но что в сравнении с этим всё остальное в жизни: служебная карьера, честолюбие, философия, известность, твёрдость убеждений, общественные вопросы?..». 
«Никогда ещё  Кашинцев  не испытывал  такого удовольствия мечтать, как теперь,  когда разнеженный теплом и сытостью, он сидел, опираясь  спиной о стену и вытянув вперёд ноги…». 

Но вдруг  прибыл пристав, и нагнал на всех страху.  На пьяного конокрада  Трохима, которого вышвырнул за дверь.  На Хацкеля и его жену, которые  нарушали закон, запрещающий торговать контрабандной водкой…
-   Ты!.. – закричал  пристав, сердито сверкая глазами на Этлю. – Водкой торгуешь? Беспатентно? Конокрадов принимаешь? См-мот-три! Я т-тебя  зак-катаю! 
«Женщина  уродливо подняла кверху плечи, совсем склонила набок голову и с жалостным  и покорным  выражением  закрыла глаза,  точно ожидая удара   сверху.  Кашинцев   почувствовал, что цепь его лёгких,  приятных и важных мыслей внезапно разбилась и больше не восстановиться, и ему стало неловко, стыдно  перед самим собой за эти мысли…». 

Пристав подсел  к Кашинцеву.  Приказал Хацкелю принести  из саней кожаный ящик с припасами.
       - Я им всем  отец, но отец строгий, - продолжал  пристав, внушительно  приподняв кверху указательный палец. – Поставь ящик на стол, Хацкель, вот так.  Я строг, это действительно,  я себе не   позволю на шею сесть,  как другие, но зато я знаю наизусть каждого из своих…  хе-хе-хе…  так  сказать, подданных. Видали сейчас мужичонку?  Это ореховский  крестьянин Трофим, по-уличному Хвост. Вы думаете, я не знаю, что он конокрад? Знаю великолепно. Но до времени я молчу, а в одно прекрасное  майское утро – чик!..  и Трофим Хвост изъят  из употребления.  Вот поглядите вы на этого самого Хацкеля. Не правда ли, пархатый жидишка? А я, поверьте, знаю, чем он, каналья, дышит. Что? Неверно я говорю, Хацкель? 
             - Ой, боже мой, разве ж пан полковник может говорить неправду! -  Выкрикнул  Хацкель с подобострастной укоризной. – Мы все, сколько нас есть, бедных, несчастных еврейчиков, постоянно молимся богу за пана пристава.  Мы так и говорим промеж себя: «Зачем нам родной отец, когда наш добрый, любимый господин  пристав нам лучше всякого родного  отца?..»   (Стр. 352).   

«Кашинцеву было грустно, и стеснительно, и тоскливо. Украдкой он взглядывал иногда на Этлю, которая шёпотом оживлённо разговаривала за прилавком со своим мужем.  Фантастическое обаяние точно сошло с неё.  Что-то жалкое, приниженное, ужасное своей будничной современностью чувствовалось теперь в её лице, но оно всё-таки было по-прежнему трогательно прекрасно.
-   А… а! Вот вы куда нацелились!  - лукаво сказал вдруг пристав, прожёвывая  курицу и сочно шевеля  своими гибкими, влажными  губами. – Хорошенькая  жидовочка.  Что? 
-   Необыкновенно  красива. Прелесть!  - невольно  вырвалось у Кашинцева.
-   Н-д-а… Товар… Н-но!.. – Пристав развёл руками, деланно вздохнул и закрыл на секунду глаза. – Но ничего  не поделаешь.  Пробовали.  Нет никакой  физической возможности. Нельзя…  Хоть видит око…  Да  вот, позвольте, я его сейчас  спрошу. Эй, Хацкель, кимер…  (353).

Гиппиус    Зинаида   Николаевна
(1869 -  1945)   

Несмотря  на  иностранную  фамилию  и  примесь  немецкой  крови,  следует  относить  Зинаиду  Гиппиус, конечно,  к  русским  поэтессам. Дед её,  Карл  Роман фон  Гиппиус, немец  по  национальности, быстро  обрусевший, был женат  на  москвичке  Аристовой.  Воспитывалась  Зинаида  Гиппиус на  русской  культуре,  но  весьма  подпорченной  жидами  и  «жидовствующими  интернационалистами».  Жила  Зинаида  Гиппиус  в  период   духовного, социального  и  политического  кризиса  в  России, в  котором   не  сумела  разобраться  и   из  которого  не  сумела  выбраться, но  который  частично  сумела  отразить  в  своём  творчестве.
   Зинаида  Гиппиус  причислена   многими специалистами по  литературе  к  «классиками  серебреного  века», и  это, наверное, правильно.  Её  называли  и  называют  «ДЕКАДЕНТСКОЙ   МАДОННОЙ»  («Но  я  люблю  себя,  как  бога»,  «Мне нужно  то, чего нет  на  свете»  и тому  подобные    её  стихотворения).  Стихотворения   её  красивые,  некоторые  даже  прекрасные.  Стихотворение  «Мне  нужно то, чего  нет  на  свете…»  я  даже,  это  было  весьма   давно,  выучил  наизусть, я тогда  сам  вошёл  в глубокий  духовный  кризис. Забавно, что  на это стихотворение  я  набрёл  не   в  стихотворном  сборнике  Зинаиды   Гиппиус (у меня к ним доступа  тогда  не  было), а  в  сочинении  Плеханова, которого я тогда  прорабатывал.
   Но  дамы  и господа  декаденты абсолютно  не  понимали   великий  ход  исторических  событий, застряли, по недомыслию  и  слабости,  на  маленьком  отрезке  исторической  дороги  и   абсолютно  не понимали,  «куда  несёт  их  рок   событий».  И  отметить обязательно  надо, что многие  из  них, кто больше, кто меньше, ожидовились,   предали  свой  народ, а потом, когда  оказались  в реальности, которую  не  смогли предвидеть,  драпанули  за  пределы  России.
   Как и большинство  декадентов,  Зинаида  Гиппиус была   до 1917  года  «жидовствующей  интернационалистской».  В своём дневнике во время войны с немцами она как-то  записала, что  её  привели  в  ужас  и шок слова  Блока  о  том, что  «пришла  пора  перевешать  всех  жидов».  Вызывал  её  искреннее негодование  и   антижидизм  философа  Василия   Розанова.  Вместе со своим  мужем  Мережковским   и другими  русскими «жидовствующими  интеллигентами»    она  организовала   изгнание  Розанова  за  антижидизм  из  Религиозно-Философского общества. То есть  о существовании   русско-жидовского  фронта  она  даже  не  догадывалась.   
   Она  даже,  предав интересы  русского  народа,  подписала  мракобесное  «Послание  к  русскому  обществу (по поводу  кровавого  навета  на  евреев)». Абсолютно  ничего  не  понимая  в теме  о  жидовских  ритуальных  убийствах  христианских  детей, не  прочитав  ни  одной  книжки  на  эту  тему,  она,  поддавшись воплям  жидов  и  русских  жидовствующих  интеллигентов,    поставила  свою  подпись,  чтобы   сорвать  суд  над  жидом  Бейлисом, чтобы  спасти  этого  жида-изувера    от  заслуженного  наказания.  Судьба  жида-изувера   Бейлиса  этой  «декадентской  мадонне»  оказалась  дороже,  чем  судьба  замученного  жидами  и обескровленного, «высосанного»  христианского  мальчика  Андрюши  Ющинского. 

Но отметим, что Зинаиде  Гиппиус  делает  честь тот её  поступок,  что  она  после  октябрьского    жидовского    переворота, когда до неё  дошли  слухи  о том,   что  жиды-чекисты     расстреляли  Василия  Розанова,   сразу  же  обратилась  с просьбой к Максиму  Горькому  проверить   эти слухи  и, если Розанов  жив,   как-то  помочь  ему.  «Ведь   в  настоящее время  он  для  вашей  власти   совсем  не  опасен».    Но  помощь  Горького    запоздала. Выдающийся   философ  и  публицист  России   Василий  Розанов    умер  в 1919  году   при  жидовласти   от голода, холода  и  ослабления  сил.   

После  1917  года  Зинаида  Гиппиус  коё-что  всё  же  стала  понимать.  Поняла, что существующая  власть  -  жидовласть. Поняла,  что  под  властью  жидов-коммунистов  она  жить не сможет. Сознание  её  несколько  просветлело. Она  даже   осмелилась, хотя и  в  дневнике,  употреблять  слово  «жиды».

«На  днях  всем    Романовым  было  повелено  явиться  к  Урицкому  (Урицкий  Михаил  Соломонович -  кровавый  председатель  Петроградской   Чрезвычайной  Комиссии,  жид  по  национальности,   враг  русского  народа. Был  убит  другим  жидом в 1918 году),  зарегистрироваться.  Явились.  Ах, если  бы  это  видеть!
Урицкий  -  крошечный, курчавенький   ЖИДОЧЕК,  самый  типичный.  А  вот  перед  ним  -  хвост  из  Романовых,  высоченных   дылд,  покорно  тянущих  свои  паспорта.  Картина   достойная  кисти  Репина.

(З. Гиппиус.  Вторая  чёрная  тетрадь, - Наше  наследие, № 6, 1990, Стр. 94).

Блок   Александр  Александрович
(1880 – 1921)

   Некоторые  жиды и жидовствующие пытались и пытаются «скомпрометировать»  Блока, утверждая, что он  «еврей по национальности». На самом деле  нет никаких доказательств в пользу мнения, что у Блока  есть даже небольшая примесь  жидовской крови.  Он потомок  немцев-переселенцев, которые потом полностью  обрусели в России. От немецких предков, а не от жидов Блок и унаследовал  свою «подозрительную»  фамилию.  Правда, некоторые немецкие лингвисты не считают эту фамилию абсолютно  немецкой.  Происхождение этой фамилии до сих пор  не выяснено. Но это и  не жидовская фамилия.

   Важнее  другое. К  жидам, которые  окружали Блока, он относился  часто  даже  враждебно. Другое  дело, что  Блок   плохо  понимал  ход  исторических  событий  в  России  и  был  духовно  слаб, чтобы  публично  высказывать  к  жидам  своё  отношение. Он  даже  внешне  легко  поддавался  воздействию  жидов. Он  не поддержал  Василия  Розанова, когда  того  травила  жидомасонская  часть  интеллигенции  в  «Религиозно-философском  обществе».  Блок  даже  подписал, по требованию  жидов  и жидовствующих,  «Воззвание  к  русскому  обществу. По  поводу  кровавого  навета  на  евреев»  против  суда   над  жидом Бейлисом,  приказчиком  жидовского  кирпичного  завода. Бейлиса  и  других жидов тогда  обвиняли в том, что они участвовали  в похищении  христианского  мальчика  Андрея  Ющинского  и  в  добывании  из  него  крови  для религиозных  целей. Суд  тогда, действительно,   установил,  что убийство  на  жидовском  кирпичном  заводе  христианского  мальчика было  ритуальным.  Подпись  Блока  под  мракобесным  воззванием  - это большой  грех  поэта  перед русским  народом.
   Но внутри  у Блока  часто  всё  кипело  против  жидов. Зинаида  Гиппиус  в  своих  воспоминаниях  писала, что она была  в ужасе, когда  Блок  свирепо    говорил о  том, что  «пришла  пора  перевешать  всех  жидов».  Это он говорил  Зинаиде  Гиппиус  во  время  войны  с  немцами.  И, если  бы  у  Блока  была  тогда  тайная  кнопка, после нажатия  на  которую все  жиды России  повисли  бы на  деревьях  и фонарных  столбах, он, при условии, что  никто об  этом  не  узнает, вероятно,  нажал  бы  на  неё.
   Но внешне Блок, хотя и без  охоты, продолжал  идти   на некоторое, хотя и минимальное,  приспособительное  сближение  с  правящими  жидами.   При  Временном  правительстве  жидомасона  Керенского  он  участвует  в  работе   Чрезвычайной  Следственной  комиссии,  которая  допрашивала  царских  министров.  Хотя Блок  презрительно  относился  ко  многим  членам  этой  комиссии,  но  он послушно  редактировал  стенографические  отчёты   допросов   царских  министров.  За участие  в  работе  в  этой  комиссии Блока  освободили  от  работы  на  Пинских  болотах. Он работал  там  табельщиком  в  инженерно-строительном  отряде  на  полевых   укреплениях  в  прифронтовой   полосе.  На  материалах  допросов царских  министров и показаниях  свидетелей он даже написал книжку  «Последние  дни  императорской  власти». А  после  государственного  переворота в октябре 1917 года Блок  идёт  на сближение  и  с  новыми  правящими  жидами.
   Бунин  писал 6 февраля 1918: «Блок  открыто  присоединился  к  большевикам.  Напечатал  статью, которой  восхищается  Коган»  (Окаянные  дни. Л. 1991.  С.   2 – 3).  Бунин, конечно,  сильно  преувеличивал  насчёт  «открытого  и  полного   присоединения  Блока  к  большевикам»,  но  ведь   статьи, которым  восхитились тогдашние  правящие   жиды,  Блок, действительно,  написал. Это не  выдумка.  В газете  левых  эсеров  «Знамя  труда»  Блок  печатает  цикл  статей  под  общим  названием «Интеллигенция  и  революция».  На  вопрос  анкеты  «может  ли  интеллигент  работать  с  большевиками?».  Блок  ответил: «может  и   обязан!».   Блок написал   в  1918  и  поэму «Двенадцать», где  у него   по  снежным  улицам  Петрограда  идут     12  красноармейцев,  сметая  всё  яростно  на    своём  пути. И  «впереди  -  с  кровавым  флагом…  в  белом венчике  из  роз  впереди  Иисус Христос».  Это, по  мнению  Блока,  образ  Революции.  В этом  есть, конечно,  правда.  В той  революции   «впереди», действительно,  был   также   и   Иисус  Христос, и печально, что   это    многие  не  видят.  Ведь в той  революции участвовали  и тысячи  идеалистов. И была  тогда,  может  быть,  реальная    возможность  и лучшего для  России  варианта  развития  событий.  Был  и  божий  вариант  развития  событий. Он  всегда  есть. И  Блок,  вероятно,  на  этот  божий  вариант  развития  событий   сильно  надеялся.   
   Но  победила  другая реальность.  «Впереди»  уже  не  Иисус  Христос, а   -   ЖИД.  «Впереди»  -   Дьявол  с  рогами, копытами  и  с  ножом  для  свежевания  миллионов  русских  людей.  А  Иисус  Христос   «в   белом  венчике   из   роз»   улетучился, растворился  в  воздухе, напитанным  концентрированным  запахом  русской  крови.  Об   этом  ЖИДЕ,  об  этом   Дьяволе, который  использует  ЖИДА  как  своё  надёжное  орудие,   Блок, конечно, не написал  ничего.   Блок плохо  понимал  ход  событий, да и боялся  жидов,  как  и  большинство  тогдашних  русских  интеллигентов. 

Правящие  жиды  Блоку, конечно,  не очень  доверяли, хотя  и  помнили  его  подпись  под  «Воззванием»  за  освобождение   жидовского  приказчика Бейлиса. «В  белом  венчике  из  роз  впереди  Иисус   Христос» – это очень  смешно  и нелепо,  по  мнению  правящих  жидов.  Но тогда  ещё не  пришло  время  полного  государственного  контроля  над  литературой.  Уничтожали  тогда,   прежде  всего,  наиболее опасных противников  жидодиктатуры.  Убирали  тех, кто  нарушал   Закон  Свердлова  и  Ленина о  защите  жидов,  изданный  летом   1918 года.  Но  Блок  этот  закон  открыто  не  нарушал. Блока   даже   пытались  перетащить  на  службу  новому  режиму.  У Блока в  это  время много  разных  должностей.  Он член  редколлегии  издательства  «Всемирная  литература».  Он член  театрально-литературной  комиссии.  Он  сотрудничает  с  театральным  отделом  Наркомата  просвещения.  Он председатель  Петроградского  отделения  Всероссийского  Союза  Поэтов. Ему  не  ограничивают  публичные   выступления.
Но в  душе  Блока   росло и усиливалось  неприятие  «ожидовелой»  (выражение  Блока) реальности. И  жил  он  последние  годы  тяжело, мучительно  и умер  явно  преждевременно.  Усиливался и увеличивался  набор физических, психических и духовных  болезней: подагра, малокровие, неврастения, расширение  вен, нервное  и  физическое  истощение, «галлюцинации», разрушение  мозга, дикие  приступы   безумной  ярости,  осознание  своего  бессилия и часто  -  могильная  тоска.  «Женские  ножки  и  губки»  уже  мало  помогали.  И самое  страшное  - «нехватка  воздуха».  «Об  отсутствия  воздуха в  России»  он  говорил  в  своей  речи  о  Пушкине.  «Поэт  умирает,  потому   что  дышать ему   больше  нечем: жизнь  потеряла  смысл».  Он  старается  найти  все  экземпляры  поэмы  «Двенадцати»  и  все   экземпляры  «Скифов»  и  яростно  уничтожает  их.   Ему  страшно  стыдно, что он  это  писал,  что  он  был  такой  наивный  дурак.
В  бреду  он  постоянно  говорил: «Я  задыхаюсь,  задыхаюсь,  задыхаюсь! Я   не  один. Вы  тоже! Мы  задыхаемся. Мировая  Революция  превратилась  в  Мировую  Грудную  Жабу!».  Для   жидовласти    -  чем  раньше  Блок  задохнётся,  тем  лучше.  Не  напишет  ничего  неприятного  и опасного.  «Задохнулся»    Александр  Блок  - «серебряное  солнце  русской  поэзии»  погасло  -    7  августа    1921 года.

О  том,  что  Блок  внутренне  относился  к  процессу, который  Достоевский   и  Крестовский  называли     «ЖИД  ИДЁТ!»,  с  отвращением,  хотя  полного  и  глубокого  понимания  этого  процесса и  не  было,     ясно  говорят   дневники  и  записные  книжки  Блока.  По причине  жидовской  цензуры  они  долго  не издавались. А потом, когда  жиды  поняли,  что  сокрытие  дневников  и записных  книжек  выдающегося  русского  поэта,  вызывает  подозрение, они  издали  дневники  и  записные   книжки  Блока, но с  многочисленными  купюрами. В 60-е  годы в Ленинграде   издательство  «Художественная  литература»  выпустило   8-и  томное  собрание  сочинений  Блока, в 7-ом  томе, изданном в 1963,  были  помещены  дневники  Блока.  В 1965 то  же  издательство  выпустило  и  «Записные  книжки»  Блока.  Но  из дневников  и  записных  книжек  этого  выдающегося  русского  поэта   жиды  нагло  изъяли, вырезали  все те  фрагменты,  где   Блок  писал   о жидах,  и где  Блок  употреблял  слово  «жиды».  Руководил  этой операцией  по  изъятию  из   дневников  и   записных  книжек  Блока  нежелательных  для  жидов  фрагментов -  ленинградский  литературовед  Орлов  В. Н.  (фактически он  был   главным   редактором  8-и  томного  собрания  сочинений  Блока. Фактически  он  был  «полным  монополистом  всего  послевоенного  блоковедения»).  Понятно, что русская  фамилия  Орлов -  это  псевдоним  для  сокрытия  своей  настоящей  фамилии.   А  настоящая  фамилия  этого  богомерзкого  литературоведа, «монополиста    всего   послевоенного  блоковедения»,   сделавшего   большой  подлог,   была   -  Шапиро.

Впервые  поведал  об  этой  наглой,  богомерзкой жидовской  операции  по  изъятию  из  дневников  и  записных  книжек  Блока фрагментов о  жидах и  со  словом  «жиды»   Сергей  Андреевич  Небольсин  (литературовед, переводчик, критик, кандидат    филологических  наук).  В  журнале    «Наш    современник»  (№ 8, 1991.  С. 176  -  184)  была  опубликована  его  замечательная и по  тем  временам  сенсационная   статья  -  «Искажённый   и  запрещённый  Блок».  Сергей  Андреевич  Небольсин  впервые  опубликовал  часть  фрагментов  из  дневников  и  записных  книжек  Александра  Блока,  которые  были   вырезаны  и  утаены  от  русского  народа  богомерзкими  жидами. Привожу  здесь  некоторые фрагменты  из  статьи    Небольсина   (вырезанные   жидами  фрагменты  выделяю  в  тексте  жирным  шрифтом):

                  Дневники   Александра    Блока

16   июня  1917:

«Зал  полон  народу, сзади  курят, на  эстраде -  Чхеидзе,  Зиновьев (отвратительный), Каменев, Луначарский.  На  том  месте, где  всегда   торчал  царский  портрет,  там  очень  красивые  красные  ленты (они на всех  стенах  и на  люстрах)  и  рисунки  двух  фигур  -  одной  воинственной, а   другой  -  более мирной,  и надписи  через  поле  -  С.С. Р.  и  С. Д.  Мелькание, масса  женщин, масса  еврейских  лиц,  и жидовских  тоже.  Я  сел  под  самой эстрадой».

4   июля  1917:   

    «Чем  более  ЖИДЫ  будут  пачкать  лицо  комиссии,  несмотря даже  на   сопротивление  «евреев»,  хотя  и  ограниченное  (Блок   здесь  как-то  разделяет  жидов  и  «евреев»),  тем  более  она  будет  топить  себя  в  хлябях  пустопорожних    заседаний  и  вульгаризировать  при  помощи  ЖИДКОВ, свои  «идеи»  (до  сих  пор  неглубокие),  -  тем  в  более убогом  виде  явится  комиссия  перед  лицом  Учредительного  собрания. В  лучшем  случае  это  будет  явление   «деловое»,  то   есть  безличное,  в   худшем  -  это  будет  посмешище  для  русских  людей,  которые  -  судить  не  осудят,  но  отвернутся  и  забудут»  (Речь  здесь  идёт  о  Чрезвычайной  Следственной  комиссии, которая  была создана,  чтобы  расследовать   «преступления»   царских  министров).

                      6  июля   1917:

   «…Мерзавец  -   Зиновьев  (добавлено  сверху  -  «сволочь»).  «Это  я  согласен  -  у  Зиновьева  жирная,  сытая,  ЖИДОВСКАЯ    МОРДА» (Григорий  Зиновьев  - соратник  Ленина,  будущий  кровавый  хозяин  Петрограда,  один  из  шести  главных  жидовских  диктаторов  России,  настоящая  фамилия  -  Радомышельский).

   «Нельзя  оскорблять  никакой  народ  приспособлением,  популяризацией.  Вульгаризация  не  есть  демократизация.  Со временем  народ  всё  оценит  и произнесёт   свой  суд,  жестокий  и холодный, над  всеми, кто считал  его  ниже его, кто не только  из  личной  корысти, но и  из  своего    еврейско-интеллигентского  недомыслия  хотел  к  нему   «спуститься».  Народ – наверху; кто  спускается,  тот  проваливается. Это  судьба и   «тагеров»  и   «муравьёв» -  дело  только  во  времени»  (запись  сделана  тоже  в  июле  1917).

18   июля  1917:

«Отчего  (кроме  лени)  я   скверно  учился  в  университете?  Оттого, что  русские  интеллигенты  (профессора)  руководились  большей  частью  такими  же  серыми,  ничем  не  освященными  изнутри    «программами»,  какую  сегодня  выдвинул  Тарле, которая  действительно  похожа  на  программу торжествующего  жидёнка  гимназиста  Павлушки  и  с  которой  сегодня  уже  спорили.  Ничего это  не говорит. От таких  программ  и народ  наш  тёмен,  и  интеллигенция  темна».

                  27  июля  1917:
«История  идёт,  что-то  творится; а  ЖИДКИ  -  ЖИДКАМИ:  упористо  и  смело,  неустанно  нюхая  воздух,  они  приспосабливаются,  чтобы  НЕ  творить  (т. е.,  так как   -  сами  лишены  творчества;  творчество,  вот,  грех  для  еврея),  и  я  хорошо  понимаю  людей,  по образу  которых  сам  никогда  не  сумею  и не  захочу  поступить  и  которые  поступают  так:  слыша  за  спиной  эти неотступные  дробные  шажки  (и  запах  чесноку)  -  обернуться,  размахнуться  и  ДАТЬ  В  ЗУБЫ,  чтобы  на  минуту  отстал  со  своим  полуполезным,  полувредным  (губительным)  хватанием  за  фалды… 
Господи,  когда,  наконец,  я  отвыкну  от  жидовского   языка  и  обрету  вновь  свой  русский  язык…
Усталость,  лень, купание,  усталость. Черно,  будущего  не  видно,  как  в  России».

                    11  января   1918:

   «Жизнь  -  безграмотна. Жизнь  -  правда (Правда).  Оболганная,  ОЖИДОВЛЕННАЯ,  обо…….     -  но  она  Правда».

                                         
                            14  апреля   1918:

   «… улица:  свиные  рыла,   жульничество  большевиков,  признанное  Троцким». 

                         

                                 22   октября  1920:

«Гвоздь  вечера  -  И. Мандельштам,  который  приехал, побывав  во  врангелевской   тюрьме. Он  очень  вырос.  Сначала  невыносимо  слушать  общегумилевское  распевание. Постепенно  привыкаешь,  «ЖИДОЧЕК»  прячется,  виден   артист».

Записные  книжки  Александра  Блока

7  марта  1915:

«Тоска,  хоть  вешайся. Опять  либеральный  сыск.  -  Жиды,  жиды,  жиды…».

22    марта  1915:

«Телефон  от  госпожи  «отзвук»  несомненно  без  ера  и  почти  несомненно  -  ЖИДОВКА  (так как  она  бестактна,  бездарна  и  так  скверно  говорит  по-русски).  Сегодня вечер  в  пользу  «изучения   жидовской   жизни»,  где  Алчевский  опять  поёт  гнесинские  выкрутасы  на  мои  тексты».

26    апреля  1916:

«Вечером (…)  к  Мережковским.  Перед  этим  заходила  Л. А. – У  Мережковских  было  тяжело  и  скучно. Жидовский   скандал  ночью  в  передней».

Есенин  Сергей  Александрович 
(1895 – 1925)

В  незаконченной  драматической поэме Сергея Есенина как дьявольское наваждение появляется поезд с жидом-комиссаром Чекистовым (Лейбманом).  Станислав Куняев выяснил, что прототипом этого жида-комиссара Чекистова (Лейбмана) был один из главных кровавых  диктаторов России – Лев Троцкий  (Лейба Бронштейн), который долго жил в эмиграции, а в 1917 прибыл на пароходе  в Россию с американскими  (жидовскими) деньгами, чтобы  организовать захват власти  «жидами в коммунистических масках» (или жидами  и коммунистами   «в одном флаконе»). Вскоре, после удачного государственного переворота Троцкий (Лейба Бронштейн) стал во главе всех вооружённых сил России, разъезжал по фронтам в бронепоезде с войском карателей и расстреливал тех командиров  и солдат Красной Армии, которые недостаточно, по его мнению,  защищали  жидовские интересы.

  Этот  жид-комиссар Чекистов (Лейбман)  не  считает  нужным  даже  скрывать  своё  презрение  к  России  и  русскому  народу.  Он   нагло  кричит  русскому  красноармейцу  Замарашкину:

                      ЧЕКИСТОВ

Мать  твою  в  эт-твою!
Ветер, как сумасшедший  мельник,
Крутит  жерновами  облаков
День  и  ночь…   
День  и  ночь…
А  народ  ваш сидит,  бездельник,
И  не  хочет  себе  помочь,
Нет  бездарней  и  лицемерней, 
Чем  ваш  русский  равнинный  мужик!
Коль  живёт он в Рязанской  губернии,
Так   о  Тульской  не хочет тужить. 
То  ли  дело  Европа!
Там тебе  не вот  эти  хаты, 
Которым,  как  глупым  курам,
Головы  нужно  давно  под  топор…

             
ЗАМАРАШКИН

Слушай,  Чекистов!..
С  каких  это  пор
Ты  стал  иностранец?
Я  знаю,  что  ты  НАСТОЯЩИЙ  ЖИД.
Ругаешься  ты  как ярославский  вор,  - 
Но
Фамилия   твоя  Лейбман
И  чёрт  с  тобой,
Что  ты  жил за  границей, - 
Всё  равно  в  Могилёве  твой  дом.

         
ЧЕКИСТОВ

Ха-ха!
Ты  обозвал  меня   ЖИДОМ!
Нет, Замарашкин!
Я  гражданин  из  Веймара
И приехал  сюда  не  как   еврей,
А  как обладающий даром
Укрощать  дураков  и  зверей,
Я  ругаюсь!
И  буду  упорно
Проклинать  вас  хоть   тысячи  лет,
Потому  что…
Потому  что  хочу  в  уборную,
А  уборных  в  России  нет.
Странный  и  смешной  вы  народ!
Жили  весь  век  свой  нищими
И  строили  храмы   божие…
Да  я  б  их  давным-давно
Перестроил  в  места  отхожие.
Ха-ха
Что скажешь,  Замарашкин?
Ну?
Или  тебе  обидно,
Что  ругают  твою  страну?
Бедный!  Бедный  Замарашкин…

«Этот  вариант поэмы  «Страна  негодяев», прочитанный  Есениным  в  одном  из  литературных  салонов  в  Америке  (все  понимали, что читал поэт   против  Троцкого, против  жидовласти  в России),  вызвал  бурю  негодования среди  присутствующих  на  вечере. Скандал, размазанный  в прессе,  прокатился  по Европе   и, без сомнения,  докатился  до  Москвы  задолго до  появления  там самого поэта. Ярлык  антисемита (антижидиста)  оказался несмываемым  тавром. Теперь под эту марку  можно было вести борьбу  не только  с самим Есениным, но и с тем патриотическим  движением, которое зарождалось в среде поэтов  его круга» . Конечно,  из    посмертных  изданий  Есенина  жиды-редакторы  и  жидовствующие  редакторы  эти  строчки  против  жида  Лейбмана  изъяли.
               «Вряд  ли  этот  диалог, - писал  позднее  присутствующий  на  скандальном  вечере  жид  Вениамин  Левин,  - был  понят  всеми  или  даже  меньшинством  слушателей. Одно  мне  было ясно,  что  несколько его фраз,  где  было  «жид», вызвали  неприятное  раздражение». 
               Станислав   Куняев  добавил к этому: «Да, возможно, что  большинство  слушателей  не поняли  диалога, но  наверняка  его слышали и закулисные  режиссёры  вечеринки,  русскоязычные  (жидовские)  журналисты,  хорошо  говорившие  по-русски. Они-то поняли,  в чей  огород  летит  есенинский  камушек.  Дело  в том, что среди  американских  русскоязычных (жидовских)  революционеров, если и царил  культ  вождей  революционной  России, то  это  был  не  культ  Ленина  (о жидовском  происхождении Ленина  тогда  многие  ещё не знали),  а Троцкого…  Именно  люди  Троцкого  составляли  авангард  революционной  Америки.  Этот  авангард  делал  ставку   в  России  на  своего  вождя,  своего  человека  -  Лейбу  Троцкого. Именно  они, знавшие  все  труды  Троцкого  наизусть, помнили, что после  революции 1905 года . Троцкий  эмигрировал  в  Германию,  жил  в  Веймаре, где и  написал  многие  статьи,   хорошо   известные  им. И в  «гражданине  из  Веймара»  их  революционный  (точнее  -  жидовский  инстинкт)  тут  же  угадал  Троцкого,  на  которого  русский  поэт  Есенин  только что  на  политическом  вечере  «поднял  руку».  «Чекистов-Лейбман»…  Да  только  дурак  не  поймёт, что Есенин  имеет  в виду Лейбу  Троцкого,  их  кумира,  о котором совсем  недавно  в  нью-йоркском  журнале  «Еврейский  Мир» были  произнесены  подлинные  дифирамбы:  «О  Троцком  нельзя  заключить  иначе, как  об  образованном  человеке, изучившем  мировую  экономику,  как  о  сильном  и  энергичном  вожде  и  мыслителе,  который  несомненно  будет  отмечен  в  истории,  как один  из  числа  великих  людей,  которым  наша  раса  облагодетельствует  мир».  Возмездие  этому  русскому  поэту  должно  было   неизбежно. Но  как?  В  какой  форме?  Ведь  невозможно  в  американской  капиталистической  прессе  защищать  одного  из  идеологов  мировой  революции  -  Троцкого…  Остаётся  только  один  путь:  наказать  Есенина  и  ославить   его  за  антисемитизм.
-   Подлейте  же  ему,  подлейте  ещё!  - услышал  опять  Вениамин  Левин.
           А  скандал  уже  разгорался.  Слово  «жид»,  которое  поняли  все,  ожесточило  публику  и  большинство  её (жидовьё)  уже  недобро  поглядывало  на  Есенина. Поэт  ощутил  на  себе  злые  взгляды,  почувствовал  изменение  атмосферы  и, понимая,  что он уже почти  попал  в  сети  режиссёров,  решил  разорвать  их  демонстративным  скандалом  с  Айседорой  Дункан.  Перевести  рельсы  неизбежного  скандала,  так сказать,  на  личную  почву. Тем  более, что  она  давала  ему  к  тому  множество  поводов. Но он  забыл, что  Нью-Йорк  -  это  не  Берлин, что здесь  совсем  другая  публика,  которая   всё  истолкует  по-своему. Он подошёл  к  Айседоре, вырвал  её  из  чьих-то   мужских   объятий  и рванул  её  воздушное  платье  так, что ткань  затрещала.
-   Что вы  делаете,  Сергей  Александрович? – бросился  к  нему  Левин. – Что вы  делаете?
-   Болван!  -  неожиданно  резко  отбрил  его  Есенин. – Ты  чего  защищаешь  эту  блядь!
           Пьяная  Айседора,  покачиваясь, пыталась  прижаться  к  Есенину,  ласково  повторяла:
-   Ну  хорошо, Серёжа! Блядь,  блядь…
Её  оттёрли  от  Есенина, увели в разорванном  платье  от  Есенина  в  соседнюю  комнату  под  женский гомон: «А  он-то  ревнует,  ревнует!».  Вся квартира  гудела,  как  улей.  Есенин  оглянулся. Где  Изадора? Где? Кто-то  нарочно  сказал, что  она уехала  домой. Есенин  бросился  на  улицу,  за  ним  понеслись  Мани  Лейб  и ещё  несколько  человек. В ужасе от  скандала  Вениамин  Левин ушёл  из  дома,  а  Есенина, упиравшегося  и  кричащего  Бог  знает что,  втащили  обратно  в  квартиру.  Далее  произошло, по рассказам  Мани  Лейб,  следующее.  Есенин  вторично  пытался  сбежать,  и  вторично  его  силой  вернули  обратно.
-   Распинайте  меня,  распинайте!  -  закричал  он.
Его связали  и уложили  на  диван.  Он  окончательно  вышел  из  себя:
-   Жиды,  жиды  проклятые!
Мани  Лейб  нагнулся  к  нему:
-  Серёжа,  ты  ведь  знаешь,  что  это   -   оскорбление.
Есенин  умолк.  Потом,  повернувшись  к  Мани  Лейбу,  повторил:
-   Жид!
-   Серёжа!  Если  ты  не  перестанешь,  я  дам  тебе  пощёчину.
-   Жид!
Мани   Лейб  подошёл  к  (связанному)  Есенину  и, как  написано  в  мемуарах   Левина,  «шлёпнул  его  ладонью  по   щеке»  (он  с  улыбкой  показал  мне,  как он  это  сделал). Есенин  в  ответ  плюнул  ему  в  лицо» .

Есенин  всё  более  и  более осознавал  жидовский  характер  революции  в  России. В письме А. Кусикову с борта  парохода, из Атлантического  океана, Есенин  писал 7 февраля 1923  в Париж:  «Сандро, Сандро. Тоска  смертная, невыносимая. Чую себя  здесь  чужим  и ненужным, а как вспомню про  Россию, и вспомню, что там ждёт  меня, так и возвращаться  не  хочется. Если бы я был  один, если бы не было сестёр, то плюнул  бы  на всё  и уехал   бы  в  Африку, или  ещё  куда-нибудь.

Тошно мне, законному  сыну  российскому, в своём  государстве  пасынком  быть. Надоело  мне  это  блядское снисходительное  отношение  власть  имущих, а ещё  тошнее  переносить  подхалимство своей  же братии к  ним…
Я перестаю  понимать,  к  какой  революции  я  принадлежал. Вижу  только  одно, что ни  к февральской, ни  к  октябрьской…» .

1  марта 1923 года в доме Германских Лётчиков  состоялся  концерт-бал  для  российских  студентов  в Германии. В концерте, кроме Есенина, участвовали Алексей Толстой, Сандро Кусиков и   Мария  Андреева. Писатель-эмигрант  Роман  Гуль в своей  книге  воспоминания  «Я унёс  Россию»  (Нью-Йорк. 1981. С. 163)  записал тогда:   «Мы  вышли  втроём  из  Дома  Немецких  Лётчиков. Было часов пять утра. Фонари  уже  не  горели. Берлин был коричнев. Где-то в полях, вероятно,  уже рассветало.  Мы шли медленно. Алексеев держал  Есенина  под  руку. Но на воздухе он быстро  трезвел, шёл твёрже  и  вдруг  пробормотал:
-   Не поеду  в  Москву…  не  поеду туда, пока Россией  правит  Лейба  Бронштейн…
-   Да что  ты  Серёжа? Ты что – антисемит?  - проговорил  Алексеев.
И вдруг  Есенин  остановился. И с какой-то невероятной  злобой, просто  с яростью, закричал  на  Алексеева:
   Я – антисемит?!  Дурак ты,  вот  что! Да я тебя  белого, вместе  с  каким-нибудь  евреем   зарезать   могу…  и зарежу…  понимаешь  ты  это? А  Лейба  Бронштейн  -  это совсем  другое, он правит  Россией, а не должен ею  править… Дурак ты, ничего  этого  не  понимаешь…
   Алексеев  старался  всячески  успокоить  его, и вскоре  раж Есенина  прошёл. Идя,  он  бормотал:
         -   Никого  я  не люблю… только  детей  своих  люблю. Дочь у меня  хорошая… - блондинка, топнет ножкой и кричит: я – Есенина!..  Вот какая у меня  дочь… Мне  бы  к  детям… а я вот полтора  года  мотаюсь  по этим  треклятым  заграницам…
         -   У  тебя,  Серёжа,  ведь и сын  есть? – сказал я.
         -   Есть, сына  я  не  люблю… он  ЖИД,   чёрный,  - мрачно  отозвался  Есенин».

       И, вероятно Есенин не один  раз  сожалел, что связывался часто  с липнувшими  постоянно  к  нему  жидовками-есфирями. 

            И  без  России  жить  было тошно, и  в жидовской  России, не  сомневался  Есенин, будет   тоже  тошно. Но ехать было надо.  Погибать – так в России.  Вернулся в Москву. Как и предполагал, под  «жидовским  игом»  было ужасно  тошно. В пивной на Мясницкой улице  Есенин и его   друзья-соратники – поэты  «русского направления»  (Ганин, Орешин, Клычков)  часто открыто  кричали    «О   ЗАСИЛИИ   ЖИДОВ»  в  России.  Есенин  кричал крутившемуся около  них жиду  Роткину:  «ЖИД!».  Роткин, естественно, поспешил  донести  о  «черносотенстве»  Есенина и его друзей  начальству.
Троцкий (Лейба  Бронштейн)   и  Генрих  Ягода  постоянно  держали   тогда Есенина и его друзей   в   поле зрения  через  двух  сотрудников    ВЧК  (оба  жиды) – Якова  Блюмкина  и  Льва   Седова (сын  Троцкого). Троцкий  и  Ягода  всё  ещё надеялись    переделать  великого русского поэта  в  поэта, славящего  Красную  Жидократию.

В конце 1923  в Доме Печати  в  присутствии литературной  Москвы  состоялся  «товарищеский  суд» по делу поэта Есенина и его  друзей-соратников.  Их обвиняли  в  устройстве  «хулиганских  дебошей», в «черносотенных  выкриках», в употреблении слова  «жиды».  В состав  суда вошли  представители  литературы и периодической печати. Обвинителем  выступал   влиятельный тогда жидовский  журналист-троцкист  - Сосновский.  Он  требовал  «начать  оздоровление  наших  литературных  нравов».  Некоторые   русские  писатели всё же вступились  за Есенина и его друзей-соратников.  Жиды тоже посчитали  за  лучшее не раздувать  скандал.  Есенин был  тогда весьма  популярен.  13  декабря  был  оглашён  приговор  «товарищеского  суда».  Суд  выразил  поэтам  «русского  направления» Есенину, Ганину, Орешину и Клычкову – «общественное  порицание»  (Газета  «Известия», № 287  от  15  декабря 1923).

По  одной  из  версий,  зверское    убийство  Есенина  жиды-чекисты  из  ведомства  Ягоды  замаскировали  под  самоубийство.

Марина  Цветаева 

(1892 – 1941)

Не боялась употреблять слово  «жиды»   и  Марина Цветаева.
   Об этом поведал в газете «День» (№ 46. 1992 год)   Станислав Грибанов в  подборке материалов  «Не черносотенец – горностай…»
   Он писал: «в конце  80-х  годов на книжном рынке появилось достаточно много и «Сочинений», и «Избранных»  Марины Цветаевой.  Но вот деталь: упорно не замечают почему-то  её «Вольный проезд». Очерк этот был опубликован ещё в 1924  в Париже. И с тех пор нигде не появлялся.  У нас, правда, проскочил  однажды в журнале  «Простор»: это казахи сделали попытку вернуть России наследие поэта. Но подрезали тот очерк, пригладили, причесали  тоже, видно, профессиональные мастера.
   Полностью, без купюр, «Вольный проезд»  Марины Цветаевой удался в канун её 100-летия  да и то лишь в учебном пособии для студентов-словесников.
   Что же до сих пор смущает и так настораживает издателей и составителей цветаевских сборников? Что это за «проезд»  такой тревожный, в чём его  «вольности»?
Как то с пропуском отдела изобразительных искусств Марина Цветаева отправилась в Тамбовскую губернию «для изучения кустарных вышивок» - за пшеном. По дороге её чуть не выбросили   красноармейцы, потом выяснилось, что она попала в реквизиционный отряд, и вот…   Привожу несколько строк из горестных зарисовок  осени 1918-го». 

«Станция   Усмань. 12-й час ночи.
Приезд. Чайная. Ломящиеся столы.  Наганы, пулемётные ленты, сплошная кожаная утварь. Веселы,  угощают. Мы,  чествуемые, все без сапог, - идя со станции,  чуть не потонули…
Опричники: еврей со слитком золота на шее, еврей-семьянин («если есть Бог, он мне не мешает, если нет – тоже не мешает»), «грузин» с Триумфальной площади в красной черкеске, за гривенник зарежет мать.
    Хозяйка (жена того опричника со слитком) – маленькая (мизгирь!) наичернющая евреечка, «обожающая» золотые вещи и шёлковые материи.
-   Это у вас платиновые кольца?
-   Нет, серебряные.
-   Так зачем же вы носите? 
-   Люблю. 
-   А золотых у вас нет? 
-   Нет, есть, но я вообще не люблю золота: грубо, явно… 
-   Ах, что вы говорите! Золото – это ведь самый благородный металл. Всякая война, мне Иося говорил, ведётся  из-за золота.
(Я мысленно: «Как и всякая революция!»)
Марина Ивановна вспоминает, как за тридцать вёрст по стриженому полю ходила в деревню ситец на крупу менять, как у «хозяйки» - жены Иоси Каплана, руководившего  реквизиционным отрядом, посуду и полы в избе мыла; как  однажды «хозяйка» наклонилась над чем-то, и из-за пазухи у неё выпала  стопка золота, со звоном раскатившись по комнате… 
С реквизиции и лжи, как Цветаева пишет – с разбоя «опричники» приходили усталые,  потные, злые.  «Мы с хозяйкой мигом  бросаемся накрывать. Суп с  петухом, каша, блины, яичница. Едят сначала молча. Под лаской масла и сала лбы разглаживаются, глаза увлажняются. После грабежа – дележ впечатлениями (вещественный дележ на месте)».
Однажды в разговор вмешали Бога. «Кто начал – не помню, - пишет Марина Ивановна. – Помню только свой голос: «Господи, если его нет – за что же вы его так ненавидите?..»
И вот как повернулся для Цветаевой тот разговор.
«Левит. Это пережитки буржуазного строя. Ваши колокола мы перельём на памятники.
   Я. Марксу.
   Острый взгляд. Вот именно.
Я. И убиенному Урицкому. Я, кстати, знала его убийцу. (Подскок. Выдерживаю  паузу.) Как же – вместе в песок играли: Каннегиссер  Леонид. 
Левит. Поздравляю вас, товарищ, с такими играми! 
   Я (досказывая).  Еврей.
          Левит (вскипая). Ну, это к делу не относится!
          Тёща (не поняв).  Кого жиды убили?
          Я. Урицкого, начальника Петербургской Чрезвычайки.
Тёща. Ну, значит, свои повздорили. Впрочем, это между жидами редкость, у них это, наоборот, один другого покрывает, кум обжёгся – сват дует, ей-Богу! 
Левит (ко мне). Ну и что же, товарищ, дальше?
Я. А дальше покушение на Ленина.  Тоже еврейка (обращаясь к хозяину, любезно). Ваша однофамилица – Каплан.
Левит (перехватывает ответ Каплана). И что же вы этим хотите  доказать? 
Я. Что евреи, как и русские, разные бывают.
Левит (вскакивая). Я, товарищ, не понимаю: или я не своими ушами слышу, или ваш язык не то произносит. Вы сейчас находитесь на реквизиционном пункте, станция Усмань, у действительного члена РКП товарища  Каплана. 
   Я. Под портретом Маркса… 
   Левит. И тем не менее вы…
   Я.  И тем не менее я. Отчего же не обменяться мнениями?
Кто из солдат. А это правильно товарищ говорит. Какая же свобода слова, если ты и икнуть по-своему не  смеешь! И ничего товарищ особенного не заявляли: только   что жид  жида уложил, это мы и без того знаем.
         Левит. Товарищ  Кузнецов, прошу вас взять своё оскорбление  обратно!
         Кузнецов. Какое такое оскорбление?
         Левит. Вы изволили выразиться про идейную жертву – жид?!
Кузнецов. Да вы,  товарищ, потише, я сам член Коммунистической партии, а  что я «жид» сказал – у меня привычка такая! 
Тёща (Левиту). Да что ж это вы, голубчик, всхорохорились? Подумаешь – «жид».  Да у нас вся Москва  жидом выражается – и никакие ваши декреты запретные не помогут! Потому и жид, что Христа распял!
Левит. Хрисс-та-а?!! – Как хлыст  полоснул. Как хлыстом полоснули. Вскакивает. Ноздри горбатого носа пляшут. – Так вы вот каких убеждений, Так вы вот за какими продуктами  по губерниям ездите!     (К свахе). Это и к вам, товарищ,  относится! (Опять мне). Пропаганду вести? Погромы подстраивать?  Советскую власть раскачивать! Да я вас!.. Да я вас в одну сотую долю секунды… 
Сваха.  А не испугалась! А сын-то у меня на что же? Самый что ни на  есть  большевик, почище вас будет! Ишь – расходился! Вот только  Кольки моего нет, а то показал бы вам,  как на почтенную вдову змеем шипеть!  Пятьдесят лет живу – такого страма… 
Хозяйка. Мадам! Мадам! Успокойтесь!  Товарищ Левит пошутил,  товарищ всегда так шутит!  Да сами посудите… 
Сваха  (отмахиваясь). И судить не хочу, и шутить не хочу. Надоела мне ваша новая жизнь!  Был Николашка – были у нас хлеб да каша, а теперь за кашей за этой – прости Господи!  - как пёс, язык высуня, 30 вёрст по грязи омахиваем…» 
В тот вечер Марина Цветаева познакомится  с «живым Стенкой Разиным». Солдат, спасший знамя,  с двумя царскими Георгиями на груди, тоже вот оказался  в отряде реквизиторов Каплана.  «После тёщ, свах, пшен, помойных вёдер, наганов, Марксов – этот луч (голос), ударяющий в эту синь (глаза!)», - напишет потом  Цветаева, а утром  ей придётся спешно оставить и Разина, и отряд, и станцию Усмань…
«М. И., сматывайтесь – и айда! Что вы здесь с тёщей наговорили? Полночи его работал. Этот, в красной черкеске, в бешенстве!  Наврал, что вы и  с Лениным, и с Троцким, что вы им все очки втирали, что вы тайно командированы, чёрт знает, чего наплёл! Да иначе и не вывез бы! Контрреволюция,  орёт, юдофобство…» 
Уже на девятом месяце  Великого Октября вожди его родили декрет о борьбе с антисемитизмом, «Совет Народных комиссаров объявляет антисемитское движение  гибелью для дела рабочей и крестьянской революции» - настораживал  документ. Вот  Марии Ивановне Цветаевой и пришлось так срочно ретироваться  после «обмена  мнениями»  с реквизитором Иосей Капланом, далеко не всем  тогда это удавалось…»

«Дом у Старого Пимена»… Очерк этот почти во всех советских изданиях выходил также  общипанным, повырезанным. 
   В Ste-Genevieve-des Bois, в Русском доме была польская женская родня Марины: три старушки – две двоюродных сестры  её матери (60 лет) и их мать (83 лет).  Марина узнала об отце прадеда: Александр Бернацкий жил 118 лет. Прадед – Лука Бернацкий – жил 94 года.
   «Зато все женщины (все Марии, я – первая Марина) умирали молодые: прабабка (графиня)  Ледуховская (я – её двойник), породив семерых детей, умерла до 30 лет, моя бабушка Мария Лукинична  Бернацкая, - 22 лет, моя мать, Мария Александровна Цветаева, - 34 лет. Многое и другое узнала, что брат  моей  прабабки был кардиналом и даже  один из двух  кандидатов папы. В Риме его гробница, та старушка (мне рассказывающая) видела.
   А про деда Мейна узнала, что он не только не был еврей (как сейчас, желая меня «дискредитировать», пустили слух в эмиграции), а самый настоящий русский немец, к  тому же редактор московской  газеты – кажется, «Голос».
   …Узнала, что семья (с самого того 118-летнего Александра) была страшно бедная, что «паныч» (прадед Лука), идя учиться в соседнее  село к дьячку, снимал сапоги и надевал их только у входа в  деревню, а умер «при всех орденах» и с пенсией, «по орденам», в 6000 рублей.
   …Все они моим приездом были счастливы, очевидно, почуяв во мне свою, бернацкую, а не мейневскую («немцеву») кровь.
   Кстати, в полной невинности, говорят – «жиды», а когда я мягко сказала, что в моём муже есть еврейская кровь, -  та старая бабушка: «А жиды разные бывают». Тут я не стала спорить».

Дополнение к  теме: Писатели, которые употребляли слово «жид»:

1. Авсеенко  Василий Григорьевич

Авсеенко Василий Григорьевич  (1842 – 1913). Русский писатель литературный критик, журналист, историк.  Стихотворение  «Лесной жид» (1873).

2.   Попов  Андрей Николаевич

Попов Андрей Николаевич (1841 - 1881) - исследователь древней русской письменности и историк, тамбовский уроженец, воспитанник Московского университета, экстраординарный профессор Лазаревского института, секретарь Московского общества истории и древностей и редактор его ""Чтений"" (с 1877 г.), почетный доктор русской словесности (от Московского университета) и член-корреспондент Академии Наук. Начал свою деятельность трудом, увенчанным полной Уваровской премией - ""Обзор хронографов русской редакции"" с ""Избранником (хрестоматией) славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции"" (Москва, 1866 - 1869). Этот ""Обзор"", в котором автор классифицировал огромный материал, определил зависимость наших хронографов от византийских и западных образцов, впервые обнародовал много любопытных отрывков из неизвестных доселе рукописей и подробно описал остальные, составляет, по мнению И.И. Срезневского, ""капитальное приобретение нашей литературы"".
«Обличительные списания против жидов и латинян» (Обзор древнерусских полемических сочинений XI–XV веков).

3.  Сементковский  Ростислав Иванович

Сементковский Ростислав Иванович  (1846 – 1919). Русский писатель и переводчик.  Повесть «Евреи и жиды» (1890 г.).

4.  С середины 1850-х годов и вплоть до революции 1917 года на сцене императорского Мариинского театра с большим успехом шла опера «Жидовка», ведущие партии в которой в разные годы исполняли певцы-евреи А. М. Давыдов (Левинсон), Н. Г. Дервиз, И. Я. Светов (Сетгоф) и др.

Материал http://forum.17marta.ru/index.php/topic,2355.0.html

Автор Анатолий     Глазунов  (Блокадник)

Едва ли можно говорить о происхождении одних от других так, как это параллельные ветви одного пра-наРОЛа.